Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Молодой человек, который открыл им на этот раз, был в узких выцветших джинсах, в модном батнике, сравнительно коротко стриженный, бодрый, энергичный, крепкий, за ним стояла молодая красивая женщина с каштановыми волосами, по-видимому жена. Уже с первого взгляда они тоже чем-то не понравились Голосову, хотя сразу он не понял — чем. Одно к одному…

В комнате, куда все, сняв обувь, вошли, высилась лакированная импортная «стенка», уставленная книгами. Книги художественные — Достоевский, Лесков, Толстой, Шекспир, — книги по спорту, а одна — «О лечебном голодании» — на самом видном месте.

Выжидающе и как-то настойчиво смотрели на вошедших две звуковых колонки, хотя самого проигрывателя или магнитофона не было видно. Стоял у стены изящный полированный низкий журнальный столик и другой полированный рядом с ним, чуть побольше, а пол был устлан сероватым паласом, и на нем как бы полулежа расположились в живописном беспорядке низкие кресла-шезлонги. Эти кресла, палас, низкий столик, колонки, броские, ультрасовременные эстампы на стенах, эффектная люстра диссонировали с содержанием книжных полок, а особенно — книгой о голодании, которая явно нарочито была выставлена так, что сразу бросалась в глаза, а также несколькими миниатюрными иконами в углу — их Голосов не сразу увидел. Было такое впечатление, что хозяева квартиры во что бы то ни стало хотели удивить приходящих гостей, но вот чем именно удивить — шикарной современной импортной мебелью, книгами классиков, стереоколонками, иконами, эстампами или книгой о голодании — они так и не решили. Удивительная дисгармония была в этой мешанине вещей, и Голосов почувствовал, как уж совсем неудержимо поднимается в нем раздражение.

Едва вошли, Оля тотчас начала шепотом переговариваться о чем-то с хозяйкой, потом со Светой. Она лишь изредка бросала на Голосова мимолетные взгляды и теперь была чужая вовсе. Сев в кресло — оно оказалось чрезмерно мягким, не ко времени расслабляющим, навевающим сон, — он опять остро вспомнил об оставленном гостиничном номере — предельно скромном по сравнению с этой шикарной комнатой, но каком же на самом деле богатом! — пленительной, опьяняющей музыке, которая там так еще недавно звучала, и опять постарался погасить тоску и досаду. Он думал о том, как сделать, чтобы вечер удался и Оле не было стыдно за него перед своими друзьями. Видимо, именно этого ждут от него.

Но вот вопрос: что сделать? И как? Никто как будто бы не обращал на него внимания, однако же натянутость, неестественность, непонятная неловкость чувствовались в каждом.

Володя листал книгу, достав из шкафа. Толя долго и молча рассматривал эстампы, потом иконы. Света стояла у стены с отрешенным, отсутствующим видом. Оля, хозяйка, хозяин и еще одна девушка, которая тоже, оказывается, была здесь, вышли на кухню.

Голосов сидел в нелепом кресле в ожидании понимания, ясности, ощущения того, как именно нужно вести себя, но ясность не приходила.

Хозяйка, войдя в комнату, подошла к нему и странным расслабленным тоном, как бы играя роль пожилой, уставшей от жизни дамы, спросила:

— Вам хорошо? Удобно?

Голосов посмотрел на ее странное лицо — сохранять это томно-расслабленное выражение явно стоило ей большого труда, — и ему стало смешно. Но почему-то он не засмеялся, а смутился и, машинально пожав плечами и как бы невольно вступая в игру, ответил ей в тон:

— Да-да, хорошо, все в порядке, спасибо.

И тут же разозлился на себя.

Хозяйка, блаженно полуприкрыв глаза, улыбнулась, подошла к Володе, мужу Светы, и зачем-то ободряюще погладила его по плечу.

Деловито вошел хозяин, принялся сосредоточенно и молча открывать бутылки. Хозяйка вышла. И тут в комнату медленно вплыл ресторанный миниатюрный столик на колесиках — его осторожно и бережно везла хозяйка. На нем стояли пустые фужеры, они слегка позванивали, а хозяйка, полуприкрыв глаза, блаженно внимала этому звону. Лавируя между шезлонгами, она подвезла столик к столу.

«Ничего, ничего, не удивляйтесь, это в порядке вещей, сейчас всем вам будет хорошо», — как бы говорила она, и на лице ее играла скромно-ласковая улыбка.

Медленно и молча, серьезно, как бы исполняя нечто очень важное, ответственное, худощавый хозяин дома (если кто и использовал на практике книгу о голодании, то это, конечно, он) налил вино в фужеры.

Голосов хотел было встать из кресла, решив, что пришло наконец время собраться всем за столом, и обрадовавшись этому (может быть, возникнет наконец-то беседа), но хозяйка, предупреждая его желание, остановила его взглядом. Она церемонно взяла подносик с наполненными вином фужерами (оказывается, на ресторанном столике лежал еще и этот подносик) и с грустно-приветливой, печальной улыбкой подошла к Голосову. Он, так и не встав, послушно взял фужер, пригубил. Вино было дешевое, кислое и невкусное, это так не вязалось с подносиком и всем торжественным ритуалом. Пить не хотелось — Голосов поискал поблизости, куда поставить фужер, не нашел и принялся все-таки неуклюже вылезать из низкого мягкого кресла, стараясь не расплескать вино.

Вылез, встал, сделал два шага к столу, поставил.

— Может быть, сядем за стол? — сказал он как-то не слишком уверенно, чувствуя, как постный голос его нарушает с таким трудом созданную хозяевами атмосферу.

Хозяйка, которая все еще разносила фужеры, медленно обернулась на Голосова и, недоуменно и осуждающе подняв свои красивые брови, на миг застыла.

— Кто как хочет, каждый делает, что хочет, — послышался голос хозяина, и это звучало как заклинание.

Голосов потоптался, отпил зачем-то еще глоток из фужера, поставил-таки его на стол и вернулся к своему креслу.

Хозяйка тем временем торжественно продолжала. Она подплыла с подносиком к Оле, которая как раз вошла в комнату. Оля взяла фужер.

Странное оцепенение, казалось, овладело всеми. «Что с ними происходит? Зачем?..» — мучительно думал Голосов. Скука, невыносимая зевотная скука сковала его. С недоумением смотрел он по сторонам и ждал, что же будет дальше.

Хозяин скрылся за перегородкой, повозился там. В звуковых колонках послышался шорох. Потом заиграла музыка. Это была песня из недавнего кинофильма.

«Со мною вот что происходит, ко мне мой лучший друг не ходит», — делясь своей бедой, запел мужской голос.

Голосов хорошо знал это стихотворение, знал и песню. И то, и другое нравилось ему. В фильме человек мучился от одиночества, делился со зрителями, искренне и без кокетства страдал. Фильм был отличный, и песня там была очень к месту.

Здесь же эта музыка и эти слова показались Голосову удивительно неуместными, вопиюще неуместными, они просто резанули его своей неуместностью. Здесь собрались молодые люди, пары, очевидно приятные друг другу, собрались, чтобы пообщаться, повеселиться, так зачем же… И так ведь не хватало веселья, раскованности, и так было грустно, скучно, одинаково всем, так зачем…