Три повести - Владимир Лидин

Он долго отодвигал в углу какие-то ящики и ломаные стулья с порванными плетеными сиденьями и показал наконец Макееву то, что хорошо тот знал по проходкам в породе.

Полчаса спустя они стали спускаться по крутой лестнице подвала «Винтреста». Лестница была с выбитыми ступенями, сбоку лежали покатые доски, по которым скатывали бочки, и Макеев несколько раз хватался за ослизлые от сырости холодные стены. Внизу, в подвале, лежали бочки с вином. Пахло, как во всех винных погребах, сыростью, ореховым запахом дубовых бочек и сладким разлитым вином.

— Вот это бессарабское, старое… Шоферы тут во время бомбежки дырочку провертели, ты попробуй.

Грибов нашел шланг, сунул в дырочку и отсосал воздух. В рот Макееву плеснула тонкая пахучая струйка вина. Присев возле бочонка на корточки, он пил. Вино лилось в него и как бы расправляло всю душевную тоску, всю горечь того, что пришлось ему пережить, оставляя родной город и шахты.

— Хорошо! — одобрил он, оторвавшись и чувствуя, что снова густо бежит по его жилам кровь.

— Ты всего не пей, — сказал Грибов смешливо. — Адольфу оставь.

Несколько раз, пробираясь сторонкой по двору, они спускались в подвал, вынося из жилища Грибова то, что предназначал тот для встречи. Улица за воротами была по-прежнему пуста, и только два немецких самолета-разведчика, розовые от вечернего солнца, прошли над городом на небольшой высоте.

— Высматривают, — усмехнулся Грибов, глядя вслед серебряным птичкам. — Ничего, может, могилу себе высмотрят.

Они оставили открытыми двери подвала и вернулись обратно в темное жилище Грибова.

— Ну, Макеич, пора. Давай к городскому кладбищу, знаешь? Ночью бахчами уйдем на Парутино… там у меня на лимане есть знакомый рыбак.

Они условились о встрече в часовне на кладбище, куда должны были пробраться разными путями.

Макеев снова шел по улицам города. Был тот теплый, мягкий час вечера, когда обычно оживают южные города, и толпа движется по главной улице, и большие деревья по обеим ее сторонам остывают после дневного зноя, и все шумно, говорливо и неутоленно, как любовь… Он прошел, теснее прижимаясь к домам, чтобы остаться незамеченным, до угла улицы, и вдруг дивный свежий запах хлынул на него в этом безмолвном, обезлюдевшем городе. По-прежнему, продолжая жизнь, распускался перед вечером табак на городском скверике, возле обочины которого, словно споткнувшись на бегу, лежала ничком женщина. Руки ее были вытянуты вперед, соскочившая с ноги туфелька валялась рядом, и Макеев увидел аккуратно заштопанную пятку чулка на мертвой, подвернувшейся ноге. Он набрал воздуху, кровь после нескольких глотков вина еще густо бродила в нем, и понял, что убьет первого же немца, которого встретит… Сам боясь в себе этой силы, он свернул в боковую уличку и вдруг остановился, слушая. Сбоку мерно нарастал шум тяжелых железных гусениц, двигались танки, и несколько мотоциклистов вдалеке, не доехав до скверика, свернули на главную улицу. Подтянувшиеся части врага входили в город.

Безлюдными боковыми уличками и пустырями он стал пробираться к городскому кладбищу. Опять тяжело, в самые ребра, толкалось сердце. Кладбищенские ворота были открыты. Кто мог в вечерний час оказаться здесь, среди мертвых? Он пошел по дорожке мимо крестов и увидел вскоре купеческую часовенку с проржавевшей крышей. Мрак и сырость после теплого вечера охватили его. Прошлогодние сухие листья лежали в этой покинутой усыпальнице. Он сел на каменную холодную скамеечку, чтобы дождаться здесь Грибова. Все было впереди. Война только начиналась. Только предстояло расправить свои плечи советской земле, и по всей широкой степи, от одного села к другому, от одного шахтерского поселка к другому, должен был прокатиться клич… Все голубее, темнее становилось на кладбище. Лишь в самых сумерках бесшумно, испугав его, появился у входа в часовенку Грибов.

— Успел домой забежать, — сказал он, кладя на скамью узелок. — Тут вот хлеб, огурцы на дорогу. Вошли, проклятые, видел?

— Видел, — сказал Макеев коротко.

Больше они ничего не сказали друг другу. Медленно, точно истаивая, темнели южные сумерки, и все-таки было еще светло, еще были невидимы звезды. В холодной сырости часовни Макеев стал зябнуть.

— Что же, пойдем? — сказал Грибов вдруг.

Они вышли из часовни и, держась на всякий случай поодаль друг от друга, пошли по аллее. Вскоре, миновав кладбищенскую ограду, они вышли в степь. Нежная зеленая полоса была там, где село солнце. И до самого горизонта, казалось, звенели цикады. Внезапно гулкий двойной, потом тройной удар потряс тишину ночи. Макеев остановился.

— Что это?

— Попробовал Адольф бессарабское, — сказал Грибов. — Не чуешь?

Они постояли еще, слушая умолкнувшую вдруг, ставшую сразу зловеще-немой ночь. И, как тогда, когда вино могуче распирало его силой и жизнью, Макеев снова почувствовал, что все это только начало и главное лишь предстоит совершить.

IX

Небо, ставшее чуть зеленее, водянистее, обозначило близость лимана. Они пошли теперь медленнее, облегченно ощущая прохладу воды.

— Я у твоей жены перед уходом побывал, — сказал Макеев, помедлив.

— Ушла она? — спросил Грибов быстро.

— Надо думать — ушла. — Они прошли еще несколько шагов молча. — Чудно́ придуман человек, — усмехнулся вдруг Макеев. — Не сразу его поймешь.

— Ты это к чему?

Грибов покосился на него в темноте, но тот ничего не ответил.

— Так, ни к чему. Между прочим, — ответил он уже позднее.

Скоро дымная полоса испарений обозначила лиман. Несколько рыбачьих домов редким рядом тянулись вдоль берега. Сети с большими пробковыми поплавками и терпко пахнущие морем и водорослями сушились на заборах. У одного домика Грибов толкнул низенькую калитку палисадника, и они вошли во двор с тощими деревцами акаций. Дверь в дом была приоткрыта. При свете керосиновой лампочки высокая, худая женщина быстро и ловко вила из пеньковых нитей веревку.

— Хозяин дома? — спросил Грибов, заходя в жилище.

— Сейчас вернется. Садитесь, — ответила женщина как бы мельком.

Макеев сел на скамейку. Кормовое весло стояло прислоненное к стене. В молчании слышно было лишь постукиванье клюшек в руках женщины. Грибов стал сворачивать папироску. Только теперь Макеев почувствовал, как устал за долгую степную дорогу.

— Скоро нам отсюда уходить-то? — спросила женщина, как будто речь шла о самом обычном.

Грибов долго закуривал свою переслюненную папироску.

— Да, парус ставить, пожалуй, пора, — сказал он затем. — Немцы вдоль лимана пошарят.

Макеев прислонил отяжелевшую голову к стене, и сразу голоса Грибова и женщины стали далекими.

За окном уже позеленело, когда его разбудили. На столе стоял остывающий чайник.

— Я тебя нарочно не будил. Впереди дел еще хватит, — сказал Грибов. — Вот хозяин, знакомься.

Макеев молча пожал большую негнущуюся руку рыбака.

— Как, к Очакову проскочим? — спросил Грибов осторожно. — Они в Николаеве могли катера захватить.

Рыбак, большой и угрюмый, понравившийся Макееву сдержанностью, молчал.

— Надо проскочить, — ответил он погодя. — Рыбак покуда на море хозяин. — Он сидел, сложив руки меж расставленных ног в больших тяжелых сапогах. — Вот вы поближе ко всему, — сказал он затем, — а у нас только море. Неужели надеется этот проклятый Россию одолеть?

Его сумрачное лицо потемнело.

— Дороги-то он разведал, да меж народа заблудится… я так думаю, — ответил Грибов.

Макеев вспомнил, как аккуратно приберег Грибов тол в подвале «Колхозной гостиницы». С музыкой уходил он, Грибов, из родного города. Далеко покатился тогда по степи тысячепудовый гул.

— Давай, Грибов, о деле, — сказал Макеев, стряхнув с себя степную усталость.

Грибов покосился на окно. Чистый зеленый восход, какой бывает над морем, обещал скоро солнце. Тонкая, чуть стальная рябь бежала по воде лимана, жемчужно-серого в предутрии, но уже зеленела на нем далекая полоска утренней зари.

— Есть у нас в плавнях оружие. Один станковый пулемет, два ручных.

— А как с людьми? — спросил Макеев.

— Люди есть, — ответил Грибов довольно. — Людей хватает… всё николаевские судостроительные потомственные рабочие.

— Ну, а в Очаков зачем уходить?

— Пускай немцы пока пообвыкнут… мы их тогда вернее нащупаем.

Они помолчали.

— А с женой как будет? — спросил Грибов хозяина.

— За женой я вернусь.

Женщина безучастно продолжала стучать своими клюшками.

— Нужно будет — сама на веслах уйду, — сказала она коротко.

Макееву понравилась и эта немногословная женщина.

Полчаса спустя они вышли из дома. Мелкая плоская волна с плеском набегала на берег. Чайки кричали в свежести приморского утра, и пахло морем. Там, на дальней черте, где все было еще зеленым в предутрии, первый розовый глянец побежал по воде. Небо, не отпустившее ночь, было бледно-перламутровым, розоватым и линяло-голубым, как раковина. Парусник рыбака покачивался, держась на кошке, кинутой на речной песок. Рыбак подтянул сапоги и вошел в воду. Они погрузили в трюм парусника плоские ящики с оружием. Потом рыбак принес несколько тяжелых пакетов и долго и старательно заворачивал их в запасный парус, чтобы не замочило водой. Женщина стояла на берегу, повязанная платком по глаза, и молча провожала их.