Три повести - Владимир Лидин

— Только не оставляйте меня, — сказала Наташа, открываясь в своей беспомощности.

VIII

В теплый по-летнему вечер Макеев подошел к колодцу на степи. До города оставалось три километра. Степь, жестко опаленная к осени, белесо и рыже лежала впереди, и небо без единого облачка обещало назавтра такой же жаркий осенний степной день. Возле колодца, где всегда в этот час поили скот и лошадей, сейчас в необычной пустоте стоял одинокий канареечного цвета шарабанчик. Какая-то машина в нем, закутанная в ряднину и наспех, как попало, перевязанная веревками, просвечивала никелевыми частями. Испуганный парень с длинной, тощей шеей, поивший лошадь из худого ведра, опасливо поглядел на Макеева.

— Куда же вы идете, дядько? — спросил он плачущим голосом. — Та нимци вже в городе.

Он вылил остаток воды из ведра и, торопливо взнуздывая не напившуюся как следует лошадь, рассказал Макееву, что немцы подошли утром к рабочей слободке и теперь, наверное, уже вошли в город.

— Я сам с молочного завода, — сказал он, взбираясь на канареечный свой шарабанчик. — «Червонный Буг», може, знаете? Тикаю до Мелитополю.

— А это что везешь? — спросил Макеев строго, показав на странную укутанную машину в шарабанчике.

— Так це ж сепаратор… може, на другом заводе сгодится еще. Мени б тилько з ним мимо Херсона проскочить… а там я вже в Мелитополи.

Он задергал вожжами, и лошадь неохотно побрела от воды. Скоро шарабанчик, пыля, запрыгал по степной дороге.

Макеев остался один. Его большие руки с толстыми венами, красноватые от железной руды, поправили лямки вещевого мешка за спиной. В город он опоздал — в городе были немцы. Он постоял у колодца и в раздумье стал опускать в него ведро на цепи. Звено за звеном развертывалась цепь, точно вся его, Макеева, жизнь. Потом мерными оборотами железной рукоятки он вытянул ведро и припал к его краю разбухшими от зноя и жажды губами. Вода пахла прелым деревом сруба и степной горечью. Он пил долго, уже без желания, как бы напиваясь впрок для предстоящих ему испытаний. Потом он отставил ведро и отер ладонью усы, тоже пахнувшие теперь прелым деревом.

Вечер ложился на степь. Первая розоватая тень нежно пробежала по ней, и небо стало той сиреневой вялой синевы, которая означает приближение звезд. Макеев пошел сбоку степной дороги, по жесткой и придавленной не одним колесом траве. Скоро в мареве виден стал город. Обычно движение жизни — повозки, скот, машины, проносившиеся в облаках степной пыли, — говорило о близости большого города. Сейчас все было безмолвно и тихо, и казалось, что степь притаилась в ожидании предстоящего зла. Город пустынно нарастал впереди. Уже стали видны трубы кирпичного завода, потом насыпь железной дорогу потом элеватор и узкое, высокое здание паровой мельницы. Он пошел теперь по самой пыли. Сердце его билось непривычно — почти ощутимо толкалось оно ему в ребра. Полоска пота побежала по щеке из-под кепки. Где произойдет его первая встреча с немцами? Может быть, в последний свой час шагает он по степи, ставшей прозрачной и бескрайней к осени.

И встреча эта произошла. У пролета моста железной дороги стояли три человека. Макеев, еще не разглядев их, уже знал, что это — немцы. Он шел усталым шагом втянувшегося в большие степные переходы путника. Немцы, в выгоревших сероватых куртках с двумя серебряными полосками в петлицах, с расстегнутыми воротами и стальными шлемами у пояса, видимо, страдали от зноя, еще не спавшего даже к вечеру. Сбоку дороги стоял накренившийся мотоциклет. Они подождали, когда Макеев поравнялся с ними, и по короткому окрику он понял, что ему кричат: «Стой!» Он остановился. Тощий немец с белокурыми, слипшимися от пота волосами, держа короткую винтовку в левой руке, подошел к нему и показал жестом, чтобы он поднял руки. Макеев поднял руки («Надо было рукава опустить, заметят руду», — подумал он), но немец только торопливо похлопал его по карманам. Потом он снял с него кепку и заглянул внутрь. Нет, оружия у человека не было. Он показал на мешок. Макеев выпростал руки из лямок и опустил мешок на землю. Он выложил на пыльную траву кусок хлеба, бязевую чистую рубаху, полотенце и грубые шахтерские башмаки, связанные один с другим тесемками.

К немцу, остановившему его, подошло теперь двое других. Один был высокий, с длинным птичьим лицом, острым носом и серыми глазами навыкате, другой — красивый мальчишка, докрасна, как все блондины, обгоревший на степном солнце. Он с обезьяньим проворством схватил бязевую рубаху и примерил ее, распялив рукава по разведенным в стороны рукам. Рубаха была велика ему, но он похлопал Макеева по плечу и сказал одобрительно: «Гут». Померил и башмаки Макеева второй, высокий, немец, приложив башмак подошвой к своей подошве. Годились и башмаки. Потом немцы посовещались между собой, и первый махнул Макееву рукой — он мог идти в город. Макеев поднял с земли свой опустевший мешок.

— Что же, можно идти? — спросил он не спеша. — А рубашечка, значит, и башмачки пригодились?

Он показал рукой на рубаху и башмаки. У немца стали злыми глаза. Он приподнял винтовку и погрозил Макееву прикладом. Тогда Макеев просунул руки в лямки мешка, встряхнул его на спине и пошел дальше к городу. У самого въезда в город, чуть в стороне от дороги, лежал навзничь парнишка. Правая его рука была поднята, как бы защищаясь от удара. Кровь из разбитого черепа натекла под затылок и еще не просохла, над ней вились степные зеленые мухи. Подальше с выпяченной кишкой под откинутым хвостом лежала лошадь. Ее желтые большие зубы были ощерены как бы в улыбке. По воронке с черной опаленной землей Макеев определил вес сброшенной бомбы. На окраине улицы, которая вела в город, валялись грудами камни разбросанной баррикады, и возле камней, уткнувшись седой бородой себе в плечо, точно уснув от степной истомы, лежал старик. Только по откинутой белой руке с посиневшими ногтями можно было понять, что он мертв.

Час спустя, миновав еще два поста, показав снова и содержимое мешка, и документы («Здесь житель?» — спросил его немецкий солдат), он шел по опустевшей Ленинской. Провода трамвая и телеграфа были порваны и жгутами, как живые, вились по земле. Окна домов, несмотря на жаркий вечер, были наглухо заперты. Ни один человек не встретился ему на этой некогда шумной, а в вечерний час полной народа Ленинской. На перекрестке улиц стоял легкий танк, и немецкие танкисты, высунувшись из люка раскаленной машины, подставляли непокрытые головы первому вечернему ветерку, потянувшему со степи. Ворота «Колхозной гостиницы», где ждал Макеева Грибов, были заперты. Макеев попробовал пролезть сквозь их створку, перехваченную цепью, но щель была слишком узка. Он вспомнил, что есть другие ворота, с переулка. Двор гостиницы, заваленный пустыми бочками и старыми автомобильными покрышками, был безлюден. Макеев нагнулся к окошку подвального этажа и постучал в стекло. Никто не ответил. Только внизу, в черном пролете подвала, минуту спустя осторожно скрипнула дверь.

— Макеич! — позвал его голос так и не показавшегося из подвальной темноты человека. Грибов был жив.

В подвальной комнатешке с наглухо забитым фанерой окном Грибов зажег тощий фитилек плошки. Электричества в городе не было.

— Не ждал я, что придется нам с тобой свидеться… — сказал Грибов. Он сидел низенький, коренастый, в металлических очках на кончике носа, поверх которых смотрели молодые, поблескивавшие даже при огоньке фитиля глаза. — Ну, как у вас там, в Криворожье?

— Ушли шахтеры, кто смог, — сказал Макеев коротко. — Одни в Донбасс с Красной Армией… другие в степь, партизанить.

Он рассказал Грибову, зачем послан сюда. Грибов слушал, щурясь на огонь плошки. Отряд судостроительных рабочих, к которому должен был Макеев примкнуть, уже два дня назад покинул город. Верфи были взорваны. Теперь надо было пробиваться к Очакову, куда отряду должны были по морю подвезти оружие.

— Немцев в городе еще чуто́к, — сказал Грибов погодя. — Главная сила только на подступах. Нам с тобой тоже самое время уходить.

— Неужели я зазря пришел? — спросил Макеев хмуро. — По степи четверо суток маялся.

— Ну, зачем же так… — Грибов вдруг усмехнулся, глаза его стали хитрыми. — Такому королю чтобы работа не нашлась! — Он оглянулся на дверь и подвинулся ближе к Макееву. — Ты в «Колхозной» никогда не живал? — спросил он. — Ничего гостиница, люди не обижались. Кроватей по номерам штук двести найдется, постельным бельем бельевая напихана. Тут немцы целый штаб разместят. А под домом винный погреб «Винтреста», бочек двадцать вина… бессарабское пробовал? — Он жадно, почти в упор, рассматривал теперь живыми своими глазами Макеева. — Вот, думаю я, мы и угостим их винцом… они до вина первые охотники. Мы верфи взрывали, я кое-что приберег. Ты же горняк, ты это дело должен хорошо понимать.