Подвиг - Борис Лапин

Револьвер, нож и подметные письма сопутствовали ему повсюду.

Эскимосы мало возмущались злодеяниями мнимого русского. Они видели поцелуй, слезы, движения, автомобиль и нож и не догадывались о том, что перед ними — ревность, любовь, бегство и преступление. Когда герой, разбив все препятствия, поцеловал белую руку Мэрион Дэвис, эскимосы дружно захохотали.

Сеанс кончился. Эскимосы расходятся по домам. Глаза их красны и слезятся.

Холодный июльский ветер.

Над каждым эскимосским домиком плавали комариные тучи.

Раскрашенные младенцы выбегали из дверей, лепеча на своем невнятном языке.

Ежась от холода, эскимосы шли к домам и натягивали на себя кухлянки, разрисованные в красный, синий и коричневый цвет.

Их нансуки обрастали мехом.

Стемнело. Все садятся на мглистой улице и курят трубки.

Воздух наполнился непроходимой зеленью, оседающей на лицах, на вещах и на воде. Короткий вечер.

Теперь эскимосы вспоминают о странах, где дымится табак и растет жевательная резинка. Они судачат о белых подушках Понсена.

Ругают друг друга: «Угавиак моет шею цветочным мылом».

Хвалят: «Сейвук так ударил по камню, что камень закричал».

Заигрывают: «Вчера Акага раскрыла рот. Она виляет языком, как ты».

В одной из юрт хрипели два голоса — женский и мужской.

— Хэлло, го хакк! — вопила женщина по-эскимосски, цокая и визжа. — Я полезу в печь, зажгу ребенка — пусть он горит!

— Это ваше дело, — вежливо издевался мужской голос.

Глубокий вечер. Луна. Морской край сверкает, как собачий ошейник. Сопят дети, плотно закутавшись в спальные мешки.

— Хэлло, го хакк! — снова вопит женщина.

— Ваше дело, ваше дело, миссис, — отвечает мужской голос.

Это голос эскимоса Брауна, кладовщика компании «Гранстрем и Даль». Он выходит из юрты, где вел разговор с припадочной Кунгой, гуляющей нищенкой острова. Браун не склонен поощрять «глобус хистерикус», эмиряченье, маниакальную истому северо-американских эскимосов. Выходя, он высокомерно ворчит, браня, обвиняя, оплевывая, унижая островных женщин — своих жен, сверстниц и сестер.

«Глобус хистерикус» открывается внезапной сонливостью, бессмысленным криком, страхом и судорогами.

— Эге, Браун! — окликает его Эмма, пробегающий по селению с ведром, — о чем вы говорили с полоумной Кунгой?

— Делать нам нечего. Народ работает гарпуном. А я сижу в лавке, а я считаю, а жалованье мое идет! Бабы ведь все так — работают, плачут, смотрят на пургу и кричат сами с собой! Так, видите, они и сходят с ума, а мы их дразним! — гаркнул Браун и отвернулся.

Кунга осталась в юрте одна. Сквозь темноту на потолке обозначилось волнистое поле неизвестно откуда идущего света. Черный сползал сверху паук по своей веревочной лестнице. Дым подымался в отверстие трубы.

Учитель Понсен сидит в радиобудке на втором этаже школы. Он надел наушники и ожидает позывных сигналов Аляски, которая говорит с Диомидом в этот час. Он выжидательно смотрит на цветную лампочку своего приемника.

ДМ2, ДМ2 — это сигнал Аляски. Понсен слушает. Он не может поймать позывные. Стремительные и хриплые голоса бушуют в репродукторе.

В далеких широтах украшались огнями города, раскрывались театры и задыхались неизвестные певцы. На океане был шторм. Какая-то безымянная шхуна в смертельной панике передавала один и тот же сигнал: «Пришлите паклю и кандерклей», «Пришлите паклю и кандерклей». Лима орала в уши Понсена о ценах на древесину и перуанскую медь. Из Владивостока передавали на английском языке «час интернационального моряка». Русский диктор говорил о братстве водников Тихого океана, преувеличенно правильно произнося слова.

Позывных сигналов Аляски не было слышно.

Понсен зевнул и начал ловить шаткую волну чикагской радиостанции. Он натыкается на рекламный антракт между двумя передачами. Фабрикант зубных щеток в прозе и в стихах требовал от мира покупки его товара:

«Лауру, известную своей добродетелью, всемирный поэт Петрарка увидел 6 мая 1327 года в церкви святой Клары, в Авиньоне. Поэт был молод. Она поразила его своей небесной красотой и блестящей улыбкой, которую делали неотразимой ее ровные, бело-жемчужные зубы.

В 1348 году Лаура по воле божьей умерла. Душа ее, как говорит Сенека о Сципионе Африканском, вернулась на небо, откуда пришла. Ее красивое и целомудренное тело было выставлено в монастыре братьев Миньяров.

Ее глаза были закрыты, щеки подернулись землей, но улыбка, благодаря необыкновенным зубам, сияла по-прежнему.

Чтобы сохранить память об этой грустной минуте, Петрарка чувствовал горькое наслаждение писать свои сонеты и концоны, в которых он обессмертил палящую улыбку Лауры.

Думаете ли вы, уважаемые леди, что Лаура могла бы прельстить великого поэта, если бы у нее были грязные зубы и она не следила бы за гигиеной своего рта?

Зубные щетки Отто Бауэра — запишите: зубные щетки Отто Бауэра, марка „Лаура, чистящая зубы в раю“, лучшие зубные щетки в Штатах».

Понсен снимает наушники. Он выходит из кабины на лестницу, ведущую во двор. Слуховое окно на лестнице бьется, отбрасываемое ветром. Понсен заглядывает в него.

В тундре, должно быть, выпал иней. Она бела и походит на лагерный полигон, посыпанный светом прожекторов. Валуны чернеют на ней, как воронки от снарядов. Учитель высунул голову. Мокрая снежинка села на его нос и растаяла. Он услышал голоса.

На другом конце острова стучали в бубен, орали и пели люди. Звуки, измененные расстоянием, разрезали вечер на две половины. По одну сторону были Понсен, школа, радио и фактория, Эмма, Браун. По другую — были темные голоса и глухие удары бубна,

Все племя собралось возле вдавленного в болото домика Пэка. На берегу лежали мокрые байдары.

Туман.

Под откосом разгорались костры. Восемь приезжих семейств с советского Диомида — мужчины, жены и дети — разбили просмоленные походные палатки над водой. Хлопья июльского снега летали в воздухе.

Пэк и Марта первые увидели приближение лодок. Пэк, крича, побежал по селению. Со страхом вышли из своих домов эскимосы. Понсен советовал им не встречаться с жителями Большого Диомида.

Лодки русских эскимосов подплыли к острову. Весла вонзились в болото. Скользя по гребню волны, люди выскочили на берег. Берег был податлив и сыр.

Американские эскимосы смотрят на приезжих гостей из подернутых копотью окон. Они удивлены, что гости не подходят к селению.

Но лагерь гостей шумит на берегу. Тогда старая дружба и любопытство дергают за нос обитателей фанерных домов. Пэк и Марта бегут по дороге, угловато размахивая руками. Вода, океан, лодки летят им навстречу.

На берегу глубокий вечер, горит костер. Вокруг качается рыжий световой шар. Люди сидят в нем, дрожа и согреваясь. Наверху колеблется темный, захваченный теплом воздух. Гора воздуха.

Пэк с разбегу влетает в пространство плотного света. У костра на корточках сидит старый эскимос Иксук, кум и дядя Пэка.

Родичи не виделись три года, если не считать короткой встречи вчера ночью. Иксук так стар, что его лицо кажется нарисованным на березовой коре. Они приближают друг к другу лица, шаркают носами, сопят, как бы обнюхивая друг друга. Это эскимосский поцелуй.

Их беседа вспыхивает сразу. Охота, зверь, море, смерти, лодки, американцы, кораблекрушения, женщины, болезни, лакомства, винчестеры… Островитяне стоят поодаль. Они все еще не решаются подойти к стойбищу гостей.

— Сюда, сюда! — зовет их Пэк.

Они несмело приближаются, оглядываясь на ту сторону, где находится школа Понсена. Мрак скрывает школу. Это слегка успокаивает их. Почему бы им не подойти? Они спросят, какая была волна при переезде и кто умер, кто жив на русском острове.

— Ишь, какая радость, — вы пришли, — говорит горбатый гарпунщик.

— Ишь, какая радость, — повторяют все хором.

Крик ударяется в толпу гостей и возвращается обратно.

Гости вскакивают и приглашают островитян к своим кострам. Огни раскидываются искрами по поляне.

В котлах над огнем бурлит кирпичный чай; жирные пузырьки навара блестят, как осколки стекла. Медленные снежинки опускаются и умирают, не долетев до поверхности кипения. Поет пар. Скоро эскимосы будут пить горячее пойло, обжигая глотки. Начинается разговор.

Русский эскимос Федор Овайюак:

— Гарпуны у нас идут из общей лавки, улов общий, начальник — мой брат. Китобойные пушки из общей лавки.

Американский эскимос Джон Смит:

— Небось и вы деретесь из-за гарпуна. Небось вы ломаете зубы над китобойными пушками, увечитесь за дележом улова.

Так они спорят и пьют чай.

Скоро жители поселка уже знают, какой ширины была попутная волна, и давно сосчитали всех мертвецов прошлой зимы. Но эскимосы не расходятся.