После бури - Фредрик Бакман

уехал домой на велосипеде, Мая ушла с Аной, а Мира дожидалась Петера, который никак не шел, потому что всем приспичило с ним поговорить. Она будто провалилась в пространственно-временной туннель: теперь он снова был кем-то, а она просто ждала. Она уже успела забыть, как сильно в те годы ненавидела себя за то, что ненавидит такой расклад.

Она посмотрела на людей за окном – многие были в зеленых клубных свитерах, как будто пришли не на похороны, а на демонстрацию, – и подумала: деревенское быдло. И, хотя и не сказала этого вслух, сразу устыдилась – про такое ее мама говорила: «Нет хуже недуга, чем зависть. Неизлечимо!» Как бы ей хотелось уметь радоваться, как они. Взрываться от счастья, когда в этой их игре с выдуманными правилами кто-нибудь засадит шайбу в ворота. Она всегда мечтала беззаветно, до безумия любить что-нибудь, верить, что ты являешься частью чего-то большего. Какой чудесный пузырь. Можно подумать, хоккею до тебя есть дело. Но ему плевать на нас, он просто есть, и все.

Мира завидовала болельщикам так же, как завидовала глубоко верующим людям, их слепой вере. Сама она никогда не будет ни для кого значить столько же, сколько значат эти люди друг для друга, когда толкутся на трибунах.

– Мира?

Мужчина, сипло окликнувший ее, возник так неожиданно, что она подскочила на месте, стукнувшись головой о боковое стекло.

– Фрак? Какого… – просипела она в ответ.

Тот принял это за приглашение и тут же втиснул свое долговязое тело на пассажирское сиденье.

– Привет! – как ни в чем не бывало сказал он.

– Привет? – удивилась Мира, пока Фрак закрывал дверь и внимательно всматривался в зеркала, желая удостовериться, что его никто не видит.

– Мне очень жаль, – печально проговорил он, а Мира, неверно истолковав его слова, серьезно ответила:

– Да… да, прости… прими мои соболезнования, Фрачик.

Он изумленно поглядел на нее:

– Соболезнования?

Мира растерянно заморгала:

– Сочувствую… твоей утрате. Вы с Рамоной были так близки.

Фрак покачал головой:

– Не знаю, так ли уж мы были близки – в основном она считала, что я клоун и балабол.

Мира, не в силах сдержать улыбки, ответила:

– Мы все так считаем, Фрачик, но это не мешает нам любить тебя.

Фрак просиял так, что заряда хватило бы на сотню ветрогенераторов, которые власти мечтают понатыкать тут на каждом пригорке. В этом городе никто не звал его по имени, все говорили «Фрак», и лишь немногие – «Фрачик». «Фрачик» ему нравилось больше.

– Ясно, ясно. Но послушай, я хотел с тобой поговорить! – продолжил он, и в его голосе прозвучало нечто среднее между острой озабоченностью и полной безмятежностью.

– Ты про новый офис, который ты нам предложил? Фрачик, господи, у меня нет сил говорить об этом… моя коллега бесится, что это здесь, а не в городе побольше и подальше отсюда, Петер бесится, что это не в Бьорнстаде, пойми, Хед – это компромисс, и я вынуждена…

Фрак замотал головой:

– Нет-нет, я не про офис. Ну, то есть… если угодно, мое предложение в силе! Никаких проблем! Но я не о том. Я… вопрос, конечно, щекотливый… не хотелось бы показаться черствым. В общем, Рамона ведь была в правлении… Ну, ты в курсе.

Мира глубоко вздохнула, так глубоко, что выдоха, казалось, так и не последует. Ну конечно. Конечно! Вечно этот клуб. Даже сейчас – Рамону еще не похоронили, а ее место надо срочно кому-то занять.

– Я все понимаю. Но если вы хотите, чтобы ее место занял Петер, то я тут ни при чем. Иди и сам с ним это обсуждай. Я не…

Пока она говорила, у нее в голове пронеслось столько всего – тысяча стоп-кадров, мимолетных мгновений, целая жизнь. С ее мужем. С ее мужем. Что теперь от него осталось, можно ли еще на что-то рассчитывать? Если он вернется в хоккей, останется ли в нем хоть какая-то частичка для нее одной? Выдержит ли их брак это новое испытание? Ей хотелось орать, высказать все это Фраку, но тот лишь снова покачал головой:

– Нет. Нет. Я не о том. Ну или как раз-таки о том, но не совсем так. Короче: у нас в правлении есть свободное место. Но мы не хотим, чтобы его занял Петер. Мы хотим, чтобы его заняла ты.

В машине воцарилась тишина. Потом Мира пришла в такой шок, что чуть не ударила Фрака по лицу. А потом закричала:

– Да ты что… да ты серьезно… да какого… что ты вообще НЕСЕШЬ? С какой стати вам сажать МЕНЯ в правление?

Фрак так исступленно принялся ее успокаивать, что Мира заподозрила неладное.

– Почему бы и нет? – сказал он. – Разве есть хоть кто-то, кто знает этот город и клуб лучше тебя?

Мира долго смотрела на него, совершенно сбитая с толку, пока до нее не дошло. Вот дура, и как же она сразу не догадалась.

– Вы облажались. Вам просто нужен юрист. Поэтому ты пришел ко мне.

Подбородок Фрака возмущенно заерзал из стороны в сторону.

– Ты меня не оскорбляй, – хмыкнул он, – и, главное, не оскорбляй себя, Мира. Просто юрист? Да если мне надо будет, я найду сотню просто юристов. Нам просто юристы не нужны. Нам нужен лучший юрист. А лучше тебя я никого не знаю.

Устоять перед лестью трудно, труднее, чем выстоять в бурю. Мира покраснела и услышала свой голос, который, вместо того чтобы послать Фрака ко всем чертям, спрашивал:

– Зачем?

– Журналисты заинтересовались нашей отчетностью, – тихо ответил он и снова поглядел в зеркала.

– Журналисты? Из-за чего?

– Да ни из-за чего! Эта новая главная редакторша в местной газете, она из центра и просто лопается от спеси: решила, наверное, что ей премию дадут, если она раскроет «тайны хоккейного городка». Ну знаешь, как это бывает.

Фрак умолк и как будто устыдился – лишь на короткую секунду, но Мира все равно отчетливо услышала то, что он почти сказал. Она слышала это на протяжении многих лет, с тех пор, как переехала сюда с Петером. И почему это, недоумевали мужики в городе, местная газета «пишет о хоккее только негатив», хотя на деле почти всегда стоит на его стороне. «Отчего это, интересно, СМИ так не любят хоккей? – спрашивали мужики так, словно они – уязвленное меньшинство. – Ведь посмотрите, в фигурном катании травматизм, в легкой атлетике педофилы, футбольными клубами владеют диктатуры… но самое страшное зло, конечно же, – это хоккей!» Эти мужики всегда жертвы, вечно их прижимают и плетут вокруг них заговоры. Как будто не они сами устанавливают правила – причем всегда