После бури - Фредрик Бакман

этого мало: следующий контракт в стопке свидетельствовал о том, что коммуна спустя некоторое время выкупила у «Бьорнстад-Хоккея» тот же самый участок возле ледового дворца. Но за куда более крупную сумму. Теперь в контракте значился не просто «земельный участок», но еще и «постройка»: в сделке вдруг появился некий «тренировочный комплекс» для хоккейного клуба. Платеж был разделен на множество мелких траншей, подлежащих выплате за долгий отрезок времени, но в целом речь шла о шестизначной сумме. И это еще не все: следующий контракт в стопке, датированный тем же числом и подписанный теми же людьми, обязывал коммуну сдать «Бьорнстад-Хоккею» в аренду только что проданный им тренировочный комплекс и позволить клубу пользоваться им сколь угодно долго и почти безвозмездно.

Главный редактор горько вздохнула: трудно представить себе более очевидный способ тайком вливать деньги налогоплательщиков в хоккейный клуб, и все же она знала, что этого скандала недостаточно, чтобы призвать кого бы то ни было к ответу. Большинству читателей все это покажется слишком запутанным и недостаточно увлекательным, «история», как выражался отец, была так себе. Так почему же отец выглядел таким довольным, когда кинул бумаги ей на стол?

Чтобы понять это, пришлось пролистать бумаги до конца. Внизу кипы ее ждал не контракт, а распечатанное фото. Несмотря на расфокус, было видно, что это парковка у ледового дворца, в верхнем углу отец проставил число, а на обороте написал: «Никакого тренировочного комплекса не существует!»

Она сидела, не в силах отвести взгляда от снимка. Миллионы крон из кармана налогоплательщиков, а на деле – пустое место, ни строительного крана, ни заграждений. Эти ребята настолько уверены, что их никто не поймает, что даже не попытались спрятать концы в воду. Да и зачем? До сих пор им все сходило с рук.

Главный редактор откинулась на спинку стула и с опорой на все свои журналистские навыки попыталась критически осмыслить собственные рассуждения. Объективна ли она? Справедлива ли? Подо всеми документами она видела подпись Петера Андерсона, но он ли все это придумал? Ведь на момент заключения контрактов он уже не был спортивным директором, так с какой стати он вообще их подписывал? Может, он не сознавал последствий? Может, его обманули?

Но нет, она знала, что скажет на это ее отец: «Рыба гниет с головы, детка. Это экономический допинг, длившийся годами, и начался он в самой верхушке. Может, Петер ушел с поста спортивного директора прямо перед сделкой с тренировочным комплексом именно для того, чтобы замести следы. Чему я тебя всегда учил? Если тебе кажется, что объяснений несколько, выбирай самое простое».

52

Мгновения

Каждому нужно быть нужным. Для кого-то это так же необходимо, как испытывать физическое влечение, восхищение и любовь. Для других, особенно для тех, кто посвятил всю жизнь командному спорту, ничего важнее вообще нет.

После похорон к Петеру подошел один из стариков и пожал руку:

– Молодец, хорошая речь!

Следом выстроился длинный ряд других стариков. Все повторяли то же самое. Все пожимали ему руку, все хотели поболтать о хоккее, многие спешили заверить, как его не хватает в руководстве клуба и что теперь-то уж, можно надеяться, он займет место Рамоны в правлении. Это был полный бред, и Петер не знал даже, как отшутиться, но бредовые утверждения часто имеют забавное свойство: если повторять их достаточно часто, они перестают казаться такими уж бредовыми.

– Нынче в хоккее одни счетоводы и аналитики. Без таких, как ты и Рамона, настоящему, живому хоккею придет конец! Хоккей надо выигрывать на льду, а не высчитывать на компьютере, как сейчас принято! – подвел черту один из последних стариков, и, оставшись один, Петер невольно ощутил, что соскучился.

Не так, как можно соскучиться по лету или отпуску, а так, когда тебе недостает тебя самого. Того, как оно было «в наше время», хотя этого времени на самом деле не существует и оно сохранилось разве что в отфильтрованных воспоминаниях. Того человека, которым, как тебе кажется, ты был, во времена некой юности, когда, как мы себя уверяем, жизнь была куда проще, или того человека, которым ты мог бы стать, будь у тебя шанс все вернуть и исправить. Это чувство посещало каждого, но от некоторых оно так никогда и не уходило.

Церковь опустела. Петер собрал свои немногочисленные пожитки и многочисленные мысли и в последний раз прикоснулся к фотографии Рамоны. Снимок сделали тайком – никто не решался фотографировать ее в отрытую, Рамона на нем была совсем еще молодая, она стояла в баре рядом с Хольгером, вскинув руки. Видно, кто-то по телевизору забил гол. Может быть, даже Петер.

– Мгновения, говоришь? Да, Рамона? По мне, так ты вполне могла бы подарить нам еще несколько мгновений. С кем я теперь… буду болтать про хоккей?

На последних словах он запнулся, глаза защипало, и лицо вспыхнуло от стыда, когда, обернувшись, он понял, что не один в церкви. Через десяток рядов от него, словно ожидая своей очереди, все еще сидела Элизабет Цаккель. Тренер и хозяйка бара, может, никогда не дружили в привычном смысле слова, но для Цаккель и это было немало. Приходя в «Шкуру», она ела вареную картошку, пила теплое пиво и беседовала с Рамоной – насколько это можно было назвать беседой – больше, чем с кем-либо другим в городе. Рамона, разумеется, считала Цаккель «бабой, веганкой, трезвенницей и не пойми кем», но, хоть и приучила к пильзнеру, вытравить все остальное так и не смогла. Зато у Цаккель имелось два преимущества: она умела выигрывать и молчать, а это дорогого стоит. И когда мужики в баре пытались давать ей советы, как тренировать команду, Рамона шикала на них: «Думаете, вы что-то знаете про хоккей? Да ни хрена вы не знаете! И нечего лезть к Цаккель со своей болтовней – она знает такое, что вам с вашим скудным умишком ни в жизнь не понять!» Чувства Цаккель оставались для всех загадкой – то ли их у нее было меньше, чем у других, то ли она просто не считала нужным выставлять их напоказ, но когда два года назад в «Шкуре» случился пожар, Цаккель первая бросилась спасать Рамону. После этого картошку в баре ей подавали бесплатно, но за пиво она все-таки платила. Благотворительность тоже имеет предел.

– Извини… я ухожу, не буду вам мешать… – сказал Петер и двинулся по проходу между стульями.

– Кому – вам? – искренне удивилась Цаккель и огляделась по сторонам. Петер стоял в нескольких шагах от нее.

– Тебе и… я думал, ты ждешь… – начал Петер, но