В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева - Петр Успенский

«В христианском богослужении очень много таких молитв, где надо размышлять над каждым словом. Но они теряют весь смысл, всё значение, если их повторяют или распевают механически.

Возьмите обычную молитву: «Господи, помилуй меня!» Что это значит? Человек взывает к Богу. Он должен немного подумать, сделать сравнение и спросить себя – что такое Бог и что такое он? Затем он просит Бога помиловать его. Но для этого Бог должен подумать о нём, заметить его. А стоит ли замечать его? Что в нём есть такого, о чём стоило бы думать? И кто должен о нём думать? – сам Бог! Понимаете, все эти мысли и ещё многие другие должны пройти через его ум, когда он произносит эту простую молитву. И тогда именно эти мысли могут сделать для него то, чего он просит от Бога. Но о чём он способен думать и какой результат может дать молитва, если он просто повторяет, как попугай: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Вы сами знаете, что это не даст никаких результатов».

«Вообще говоря, о христианстве и о формах христианского поклонения нам известно очень мало; мы ничего не знаем об истории и возникновении многих вещей. Например, церковь, храм, где собираются верующие и где совершаются службы согласно особым обрядам, – откуда она взята? Люди совсем не думают об этом. Многие считают, что внешняя форма поклонения, обряды, пение гимнов и тому подобное были придуманы отцами церкви. Другие полагают, что эта внешняя форма была частично взята из языческих религий, а частично у евреев. Но всё это неверно; вопрос о происхождении христианской церкви, т. е. христианского храма, гораздо интереснее, чем мы думаем. Начать с того, что церковь и богослужение в той форме, какую они приняли в первые века христианства, не были заимствованы у язычников или у евреев, потому что ничего подобного не существовало ни в греческих, ни в римских культурах, ни в иудаизме. Еврейская синагога, еврейский храм, греческие или римские храмы разных богов представляли собой нечто совершенно отличное от христианской церкви, которая приняла свой облик в первом и втором веках. Христианская церковь – это школа; но люди забыли о том, что это школа. Вообразите школу, где учителя читают лекции и выполняют пояснительные демонстрации, а ученики или просто люди, заходящие в школу, принимают эти лекции и демонстрации за церемонии и обряды, за «таинства» и магию. Это было бы приближением к христианской церкви нашего времени.

Христианская церковь, христианская форма поклонения не изобретена отцами церкви, а заимствована в готовом виде из Египта, но только не из того Египта, который мы знаем, а из того, который нам неизвестен. Этот Египет находился на том же самом месте, что и известный нам, но существовал гораздо раньше. В исторические времена сохранились лишь небольшие отрывки его знания; но эти отрывки удерживались в тайне настолько хорошо, что мы даже не знаем, где они сохранялись.

Многим людям покажется странным, если я скажу, что доисторический Египет был христианским за много тысяч лет до рождения Христа. Иными словами, его религия состояла из тех же принципов и идей, которые составляют подлинное христианство. В доисторическом Египте существовали особые школы, называвшиеся «школами повторения». В этих школах по определённым дням, а в некоторых из них, возможно, и ежедневно устраивались публичные повторения в сжатой форме всего курса наук, которому обучали в этих школах. Такое повторение продолжалось иногда неделю или месяц. Благодаря подобным повторениям люди, прошедшие курс, не теряли своей связи со школой и сохраняли в памяти всё, чему учились. Иногда они приходили из очень далёких мест лишь для того, чтобы прослушать повторение, и, почувствовав свою связь со школой, уходили. Существовали особые дни в году, когда повторения были особенно полными и производились с особой торжественностью; сами эти дни обладали символическим значением.

Эти «школы повторения» стали образцами для христианских церквей. Форма богослужения в христианских церквах почти полностью повторяет курс науки, касающейся вселенной и человека. Индивидуальные молитвы, гимны, возглашения – всё имело своё значение в этом повторении, равно как и празднества, и религиозные символы, хотя смысл их забыт очень давно».

Продолжая свои объяснения, Гурджиев привёл несколько очень интересных примеров объяснений различных частей православной литургии. К несчастью, в то время мы не делали записей, и я не решусь восстановить их по памяти.

Идея его объяснений заключалась в том, что литургия, начиная с первых её слов, проходит, так сказать, сквозь процесс повторения, отмечая все его стадии и переходы. В объяснениях Гурджиева меня особенно удивило то, сколь многое здесь сохранилось в чистой форме и как мало мы всё это понимаем. Его объяснения очень сильно отличались от обычных богословских и даже мистических толкований, и главная разница заключалась в том, что он отказался от большинства аллегорий. Я хочу сказать, что из его объяснений стало ясно, что мы принимаем многие вещи за аллегории, в то время как они вовсе не являются иносказаниями, и их нужно понимать более просто и психологически. Хорошим примером здесь служит то, что он сказал ранее о Тайной Вечере.

– Каждая церемония, или обряд, имеет ценность, если она выполняется без изменений, – сказал он. – Церемония – это книга, в которой написано очень многое. Каждый, кто обладает пониманием, может читать её. Один обряд содержит зачастую больше, чем сотня книг.

Указывая на то, что сохранилось до нашего времени, Гурджиев отмечал и то, что было утеряно и забыто. Он упоминал о священных плясках, которые сопровождали «службы» в «храмах повторения» и не были включены в христианскую форму богослужения. Он говорил также о различных упражнениях и об особых позах для разных молитв, т. е. для разных видов медитации; о приобретении контроля над дыханием и о необходимости уметь напрягать или расслаблять по своей воле любую группу мускулов; о многих других вещах, имеющих, так сказать, отношение к «технике религии».

Однажды, описывая упражнения в сосредоточении и переключении внимания с одной части тела на другую, Гурджиев сказав:

– Когда вы произносите слово «я», замечаете ли вы, где внутри вас звучит это слово?

Мы не сразу сообразили, что он имеет в виду, но очень скоро стали замечать, что, произнося слово «я», некоторые из нас определённо чувствовали, что это слово как бы звучит в голове, другие слышали его в груди, третьи – над головой, вне тела.

Должен здесь отметить, что лично я был совершенно лишён этих ощущений, и мне приходится полагаться на показания других.

Гурджиев выслушал все наши замечания и сказал, что связанное с этим ощущением упражнение сохранилось до наших дней; по его словам, его выполняют в монастырях на Афоне.

Монах стоит на коленях или в какой-то другой позе и, подняв согнутые в локтях руки, произносит громко и протяжно слово «я» и выпрямляется; одновременно он прислушивается к тому, где звучит это слово.

Цель упражнения заключается в том, чтобы чувствовать «я» в любой момент, когда человек думает о себе, и переносить «я» из одного центра в другой.

Много раз Гурджиев указывал на необходимость изучения этой забытой «техники», равно как и на невозможность достичь без нее каких-либо результатов на пути религии, кроме чисто субъективных.

– Вы должны понять, – говорил он, – что подлинная религия, т. е. такая, которая была создана знающими людьми с определённой целью, состоит из двух частей. Одна из них учит тому, что нужно делать. Эта часть становится общим достоянием и с течением времени искажается и отходит от первоначального источника. Другая часть учит тому, как осуществить то, чему учит первая часть. Эта часть хранится в тайне в особых школах, и с её помощью удаётся исправлять всё то, что было искажено в первой части, или восстанавливать то, что забылось.

«Без этой второй части невозможно никакое знание религии; во всяком случае, это знание будет неполным и очень субъективным.

Такая тайная часть существует и в христианстве, как и во всех других религиях; она учит тому, как выполнять заповеди Христа, тому, что они в действительности означают».

Я должен привести здесь ещё один разговор с Гурджиевым – он снова был связан с космосами.

– Здесь есть связь с идеями Канта о феноменах и ноуменах, – сказал я. – В конце концов, в этом-то и всё дело: Земля, как трёхмерное тело, является «феноменом», а как шестимерное – «ноуменом».

– Совершенно верно, – сказал Гурджиев. – Только добавьте сюда идею масштаба. Если бы Кант ввёл в свои аргументы идею масштаба, многое из того, что он написал, было бы очень ценным. Ему не хватило этой единственной вещи.

Слушая Гурджиева, я подумал, что Кант очень удивился бы, услышав это замечание. Но идея масштаба была очень близка мне. И я понял, что с нею, как с отправной точкой, можно обнаружить много нового и неожиданного в тех вещах, которые кажутся нам известными.