Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Флинн

— Вот как! А я-то думал, чего они смеются.

— Каждый человек видит то, что подсказывает ему опыт. Вы не наказали Гроссвальда за нарушение мира. Для нас терпение — это добродетель, а для них слабость.

— Ха. — Манфред сделал несколько шагов, заложив руки за спину. Затем обернулся и склонил голову. — На Соколином утесе Ганс пощадил врага… Означает ли и это слабость?

— Мой повелитель, не знаю, но его пути отличаются от наших.

— Тогда они должны усвоить наши пути, если хотят остаться в моем маноре.

— Если останутся. Отчаянное желание достичь родных берегов — вот что толкнуло Ганса на неповиновение.

Манфред задумчиво взглянул на пастора:

— Но с чего такое отчаяние? Человек скучает по родине, по семье, возлюбленной или… или жене, но тоска в конце концов угасает. Почти всегда.

На следующий день юнкеры появились из часовни и были выкупаны в знак чистоты, после чего оделись в льняные нательные рубахи, вышитые золотой нитью туники, шелковые чулки и разукрашенные башмаки. На их плечи накинули малиновые плащи, и собравшиеся ахнули от удовольствия, когда юноши возвратились в церковь. Крэнки запечатлели множество картин своей fotografia.

Капеллан служил мессу, тогда как Дитрих и брат Иоахим хором пели Media vita in morte sumus.[202] Выбор подходящий, ибо слова напоминали молодым людям, что смерть всегда подстерегает их на избранном пути, а тональность четвертого лада усмиряла желчь раздражения, которую воину пристало сдерживать.

После мессы шло schwerleite.[203] Ойген и Имайн положили мечи на алтарь и пообещали служить Господу. В своей проповеди отец Рудольф наставлял их подражать рыцарям стародавних времен:

— В наши развращенные времена рыцари обращаются против помазанника Господа и опустошают вотчины Креста, обирают «нищих во Христе», угнетают обездоленных и удовлетворяют желания за счет страданий других. Они бесчестят свое призвание, долг сражаться меняют на жажду наживы и невинных дев. Вы же, наоборот, должны всегда помнить о честном имени, справедливости, щедрости и особенно выдержке, избегая всякой неумеренности. Почитайте священников, защищайте бедных и карайте преступников, как встарь.

Дитрих задался вопросом, были ли рыцари в прежние времена так безупречны и честны, как о них вспоминали теперь.

Может, Роланд, Руодлиб и Артур — всего лишь люди, не лучше и не хуже Манфреда? Или фон Фалькенштайна. И все же, разве не правильно стремиться к идеалу, невзирая на то, как плохо дела обстоят в действительности; подражать безупречному Роланду, а не несовершенному смертному, каким тот, возможно, был?

Отец Рудольф освятил оба меча. Затем Манфред надел на Ойгена кольчугу с панцирями на груди и на спине, башмаки с железными кольцами, топфхельм[204] с забралом и щит с гербом: белой розой, перекрещенной с чертополохом. Как только Тьерри схожим образом экипировал Имайна, оба юноши преклонили колени перед алтарем, Манфред взял по очереди меч каждого и ударил им плашмя по плечу посвящаемого. Прежде церемония совершалась ударом ладони по лицу, но новый французский обычай недавно стал популярен и в германских землях.

После этого в главном зале накрыли банкет. Во дворе на вертеле зажарили быка, и слуги спешили взад-вперед с огромными блюдами, заваленными грудами филейного мяса и сосисок. На стол выставили перченую капусту, дичь, сваренную в меду и запеченную в тесте, яйца, засоленные в красной свекле, печеный окорок в черном уксусе, тертую сладкую свеклу и морковь с изюмом; подавали мороженое и шербет, спрыснутые черным уксусным соусом. На пиру выступали жонглеры, мимы и певцы. Петер миннезингер исполнил отрывок из «Эрека» Гартмана фон Ауэ, где друзья героя разгневались на графа, который избил свою молодую жену. Дитрих задался вопросом, не заказал ли Манфред этот отрывок специально, в качестве многозначительного намека суженому своей дочери.

После полудня настал черед bohorts. Претенденты и их дамы прошествовали вокруг поля, а зрители восхищались их разноцветными мантиями и нарядами. Ойгена отметили особо, ибо его любили. Жители деревни яростно освистали Имайна, когда два юных рыцаря заняли позиции на противоположных сторонах поля.

Дитрих наблюдал за всем этим с трибуны вместе с Максом и Гансом, на достаточном удалении, чтобы лошади не почуяли крэнка.

— Мы развлекались подобным образом в Париже, — заметил пастор.

— Как! — вскричал Макс. — Вы? На копьях?

— Нет, мы любили игру «согласен или нет». Один студент назначался ловчим, а другой ответчиком. Первый должен был в ходе диспута загнать соперника в ловушку противоречия. Второй же всячески избегал подобной возможности. Развивали находчивость и остроумие.

Макс хмыкнул:

— Ха, едва ли ваши споры были таким великолепным зрелищем, как это! — Он обвел рукой вокруг.

— Но Церковь не одобряет подобные зрелища, — ответил священник.

Ганс щелкнул челюстями:

— Неудивительно! Рисковать жизнью ради забавы!

— Дело не в этом, — возразил ему Дитрих. — Подобные игрища — демонстрация тщеславия и гордыни.

— Вы возблагодарите Господа за эти тщеславие и гордыню, — ответил Макс, — когда вам придется вверить жизнь и имущество умениям, которое рыцари оттачивают здесь.

— Именно из-за их умений мы обычно и лишаемся жизни и имущества, — возразил Дитрих. — Я думаю, однажды люди с большей благодарностью отнесутся к навыкам ученых, практикующих натурфилософию.

Кунигунда, выбранная королевой любви и красоты на празднике, взмахнула платком, и оба рыцаря с криками пришпорили коней навстречу друг другу, опуская копья наперевес при приближении к противнику. Имайн ловко отклонил удар взмахом щита и нанес свой. Ойген перелетел через круп лошади и ничком распростерся на земле, пока слуги не унесли его прочь.

Кунигунда хотела броситься к нему, но Манфред удержал дочь, положив ей руку на плечо.

— Бва! Нам, крэнкам, могла бы понравиться такая забава, — воскликнул Ганс, — если бы вы не придерживали удары.

— Времена изменились, — сказал Макс. — Раньше толпа кричала бы «Не унывай!» и аплодировала каждому удачно обернувшемуся бою. Имайн славно управился со своим щитом в этом заезде. Очень мило проделано. Но теперь вы услышите, как они кричат «Бей, коли!» — Макс подкрепил свои слова соответствующим жестом. — Выдави ему глаза! Отсеки ногу!

Ганс махнул рукой в сторону трибун:

— Они не кричат ничего подобного.

Макс подался вперед, наблюдая, как в состязание вступают Тьерри и Ранаульф: