Зарубежный детектив - Збигнев Сафьян

Фараон отошел и присоединился к соседней компании поболтать. А Мануэль достал уже известный нам список больных и стал читать его вслух, делая паузу после каждой фамилии или адреса.

Неожиданно Плиний увидел нотариуса, который, держа под руку жену, переходил с ней через площадь. И, как всегда, отметил про себя его элегантность. Жена рядом с ним выглядела невзрачной простушкой, одетой слишком скромно... И вдруг на память ему пришли слова «иберийский фарс», который якобы произошел с доном Антонио в тот день... «Иберийский фарс»... Чисто интуитивно, как сказал бы дон Лотарио, его мысли обратились к Саре, к разговору с ней у него дома, в столовой. Он вспомнил, что совсем забыл спросить, не говорил ли ей дон Антонио в ту ночь об этом «иберийском фарсе».

Тут же, не откладывая в долгий ящик, как делал всегда, принимая какое-нибудь оперативное решение, Плиний вошел в казино, разыскал в телефонной книжке фамилию учительницы и позвонил ей, чтобы узнать, дома она утром или в школе. К телефону подошла сама Сара. Она ответила ему, что дома и, конечно, примет его.

Вернувшись на террасу, Мануэль рассказал дону Лотарио о своем желании повидать учительницу и объяснил, почему это необходимо.

— Отвезти тебя к ней?

— Нет, я пойду пешком. А ты жди меня здесь.

На третий звонок ему открыла дверь учительница. Она была в вельветовых брюках и туфлях на высоченных каблуках.

— Что нового, сеньор Мануэль? — спросила она печально.

Сара была превосходно сложена, и Мануэля нисколько не удивило, что дон Антонио прельстился ею.

Они уселись в камышовые кресла под навесом в небольшом садике. Несмотря на беспредельное горе девушки, жизнь светилась в ее глазах, угадывалась в каждом движении ее упругого, сильного тела.

— Простите, что побеспокоил вас, сеньорита Сара, но мы все еще топчемся на месте. Просто не знаем, за что ухватиться.

Сара помолчала немного, сдерживая слезы, а затем, судорожно глотнув, произнесла:

— Я ничего не могу сообщить вам нового, Мануэль, кроме того, о чем уже сказала... Могу только добавить, что нисколько не сомневалась, что его нет в живых.

— Почему?

— Не знаю. Сердцем чувствовала с первой же минуты его исчезновения.

— ...Я пришел к вам, чтобы еще раз поподробнее расспросить о доне Антонио. Может быть, мне удастся найти хоть какую-нибудь зацепку.

— Вам виднее, Мануэль. Спрашивайте.

— Может, он кому-нибудь стоял поперек дороги? Или ему кто-то угрожал?

— Трудно сказать. Вы ведь знаете, Мануэль, он всегда держался очень естественно... Как бы вам получше объяснить?.. Был одинаково ровен со всеми. А потому не вызывал у людей ни особых симпатий, ни антипатий. За исключением меня и нескольких своих друзей, он ко всем проявлял чисто профессиональный интерес. И мало с кем общался. Так что, Мануэль, вы уж меня извините, но вряд ли кто-то покушался на его жизнь. Скорее всего он упал в подвал через отверстие или «люк», как вы тут его называете, решетка которого была открыта.

— А вам известно, что он упал туда только через час после того, как ушел от вас, хотя ваш дом в двух шагах от этого заводика?

— Да, я слышала об этом. Но вполне вероятно, что он вернулся от меня домой, а потом за ним кто-то заехал и увез к тяжелобольному. Так случалось не раз. Антонио называл такие вызовы «ночной вахтой врача».

— Действительно, его видели выходящим с кем-то из машины в половине четвертого утра, и, если рассуждать логично, тот, кто заезжал за ним на машине, должен был бы отвезти его обратно... А если он пошел домой один, пешком и свалился в открытый «люк», то на другой же день кто-нибудь увидел бы открытую решетку и сообщил нам... а может, еще и сообщит.

— Вам виднее, Мануэль. Вы лучше разбираетесь в таких делах, на то вы и полицейский. Не могу понять только, кому понадобилось, если все так, как вы говорите, лишать его жизни.

— Многие убивают ближнего в порыве минутной злобы, просто необъяснимой потом... У меня к вам просьба, Сара: взгляните, пожалуйста, на этот список больных, которых дон Антонио должен был посетить в тот день. Возможно, одна из фамилий вам что-то подскажет.

Сара надела очки в очень тонкой оправе и внимательно просмотрела список. Дочитав его до конца, она опустила взгляд и печально улыбнулась.

— Чему вы улыбаетесь?

— Я плохо знаю жителей Томельосо, но мне вспомнилось, как в ту ночь Антонио рассказал мне об одном пренеприятном случае, который произошел, когда он был с визитом у Гомеса Гарсии. Осматривая его дочь по поводу какой-то болезни, Антонио обнаружил, что она беременна, и со свойственной ему откровенностью, не подумав о том, что она не замужем, сказал что-то вроде: «Эта болезнь не имеет никакого отношения к ее беременности». Услышав такое, Гомес Гарсиа набросился на Антонио, требуя, чтобы он взял свои слова обратно, что его дочь порядочная девушка и бог знает что еще.

— Да, мне нотариус говорил о том, что Антонио упоминал о каком-то «иберийском фарсе», который произошел с ним в тот день.

— Мне он тоже назвал это «иберийским фарсом». Так, значит, и нотариусу он рассказал об этом?

— Нет, только обещал рассказать. Скорее всего речь идет о Гомесе Гарсии, который поселился в Томельосо сразу же после войны.

Плиний никак не мог понять, за что эта жизнерадостная девушка полюбила такого заурядного, ничем не примечательного человека, как дон Антонио, который, казалось, даже улыбаться не умел, а смеялся всегда через силу и никогда не смотрел собеседнику в глаза.

Уже стоя на крыльце, Мануэль представил себе, как Сара прощается с доном Антонио, и едва сдержал улыбку. Еще раз извинившись за непрошеное вторжение, он решил пройти мимо злополучных «люков» винного заводика Пабло Касаса.

«Любопытно, — снова подумал он, — что все события той ночи, связанные с доктором, сосредоточены на маленьком участке города: на улице Сервера, где живет учительница и находится завод; на улице Клаудио Коэльо, где живут Гомес Гарсиа и его беременная дочка, и на улице Толедо, которая в этой части перекопана из-за строительных работ, где Бернардино Лопес видел, как доктор вышел с кем-то из машины в половине четвертого ночи и они куда-то направились вдвоем. Но куда?»

Заметив Плиния, прохаживающегося перед винным заводиком, соседи стали с интересом наблюдать за ним из окон и с балконов.

Но Плиний ни на кого не обращал внимания. Он думал лишь о том, что именно здесь, на этом маленьком участке города, кроется ключ к разгадке таинственной смерти доктора.

Ему вдруг вспомнилось безжизненное тело дона Антонио, перевернутое на спину, сырая земля на окоченевшем лице и пожелтевшая рука, протянутая к саквояжу с медицинскими инструментами.

— Как дела, Мануэль, двигаются помаленьку? — спросил его какой-то прохожий.

Внезапно Мануэль остановился и посмотрел вверх. Городские фонари на улице Сервера стояли на большом расстоянии друг от друга. И фактически зарешеченные «люки», вытянувшиеся вдоль всего тротуара перед заводом, освещал один-единственный фонарь, вернее, металлическое бра, лампочка в котором была разбита... «Вот дурень, как же я вчера не заметил, что лампочка разбита? Ведь здесь не так уж много соседей и будет совсем нетрудно выяснить, с каких пор она разбита... Лампочка хоть и висит не слишком высоко, но все же надо быть довольно метким, чтобы в нее попасть камнем, или достаточно высоким, чтобы дотянуться до нее палкой».

Мануэль еще раз внимательно осмотрел решетки «люков», которые были вровень с заасфальтированным тротуаром, затем постоял в раздумье и, закурив сигарету, отправился в центр города... «Должно быть, уже известны результаты вскрытия...»

По дороге он намеревался заглянуть в казино «Сан-Фернандо», где его наверняка ждал дон Лотарио.

Дон Лотарио действительно дожидался его там в обществе своего племянника Рубио и нескольких его приятелей — студентов.

— В путь, Мануэль!

— О чем это вы рассказываете им с таким пылом?

— Да вот о том, что здесь, в Томельосо, еще довольно долгое время после войны было полным-полно мулов и пятеро-шестеро ветеринаров и столько же кузнецов едва справлялись с работой.

— Особенно много их было по субботам, — поддержал друга Плиний. — Куда ни глянешь — мулы: одних выводили из загонов, запряженных в телеги, других вели подковывать. Бесконечное число мулов входило и выходило из ворот почти всех домов городка, начиная с полудня и до самого позднего вечера.

— А еще я им говорил, Мануэль, что раньше все было иным, даже городские звуки. Только десятка два-три жителей имели собственные машины, а по некоторым улицам в течение недели не проезжал ни один автомобиль. Тишина, с которой теперь покончено навсегда, нарушалась лишь тарахтеньем повозок по мощеным мостовым. В домах же, если, конечно, кто-нибудь не пел, стояло полное безмолвие. Только по субботам да по воскресеньям слышались топот и мычание мулов в стойлах. Люди настолько привыкли к тишине, что чириканье воробья казалось им концертом... Я говорил им также, что, если бы наши предки, привыкшие к тогдашней тишине, вдруг воскресли, они не выдержали бы современного шума. Зато в каждом доме имелся курятник, и день начинался с кукареканья петухов, едва брезжил рассвет.