Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По свидетельству наездника-троечника Кузьмича, который до посвящения в кучера был правительственным охранником, отец-вождь разгула не поощрял и стал генерала-сынка, как мальчишку, отчитывать, а тот ему (в передаче Кузьмича): «Батя, зачем переживаешь? Ведь ты же хозяин страны!» В ответ вождь взорвался: «Но я порядков не нарушаю!» – Кузьмич показывал жесты возмущенного властелина.
Между тем Мишталь на коне Радамес успешно брал барьеры и стал чемпионом, погиб же он из-за немилосердного выпаривания. А вес набирал вынужденно: его вместе с Ковригой Василий Сталин сделал своими фаворитами, проще говоря, собутыльниками. После застолий и перед скачкой – парная. Сейчас уже не скажу, сколько тогда, в последний раз, Жоре пришлось сбросить, но его соконюшенники вспоминали об этом с выражением ужаса в глазах, и кончилось самоубийственное потнение разрывом сердца.
А когда Римма убилась, Коврига, прежде чем броситься под электричку на Сходне, где находилась конбаза, звонил Калантару, звонил не раз и не два, наконец крикнул: «Идёт электричка, а я иду к Мишталю!». Крикнул ли Тиграныч то же самое? Намерением «пойти к Мишталю», он, чувствуя безвыходность, возможно, с кем-то поделился, а по законам мифотворчества, его признание оказалось перемещено в момент самоубийства.
«Сколько твоему Трифонычу требуется навоза? Машины две-три? – спросил Чернецов. – А где у него дача?». Авторучкой, что и тогда была у него в руках, записал адрес в блокноте, который лежал перед ним, когда в соседнем кабинете раздался выстрел.
Доклад и оттепель
«Доклад являлся важным этапом хрущёвской оттепели».
Из политического справочника.
Весной пятьдесят шестого стал нам известен хрущевский доклад о культе личности Сталина. Секретную брошюру не распространяли, а привозили и увозили. После публичного оглашения она исчезала, как в пушкинской сказке, «вдруг пропала, будто вовсе не бывала». Среди других студентов мне поручили читать вслух на общем собрании. Читали мы с трибуны каждый минут десять. Пока читал я свою порцию, осознавал, что многое из читаемого уже слышал. «Они там думают, что у нас тут тюремный барак», – говорил дед-эсер, подразумевая: так думают на Западе. Доступа к западной информации он не имел, дружеских «голосов» ещё не слушали, у него и приемника не было.
Сталина разоблачали по-сталински, «методом козла отпушения», как сказала Наталия Ивановна Седова, вдова Троцкого, значит, сваливая на других, что теперь сталинские апологеты пытаются приписать неведению вождя, о том что его именем творилось. Но и «козлы» были не без вины.
Слышал я Берию. Раньше видел его, поблескивающего очками, на праздновании 8-го марта в Большом, видел высокую молодую блондинку с мальчиком от него. Она жила на Горького, 8, в одном доме с моим соучеником по школе, будущим драматургом Володей Бурыличевым, отец его, Секретарь Московского Комитета Партии, погиб при невыясненных обстоятельствах. В Университете до нас дошло предание о Таньке К., окончившей на год раньше нас. Её за непосещаемость и неуспеваемость хотели исключить из Комсомола, на Бюро исключить исключили, но деканат водворил обратно, опять взялись исключать, а Танька по-дружески говорит: «Ребята, вы со мной ничего не сделаете, я живу с Лаврентием Павловичем Берия». Состоявшая в Бюро Инна Тертерян, старше нас на курс, рассказывая, воспроизвела выражение на лицах пытавшихся исключить неуязвимую неуспевающую, не удивление и не возмущение – остолбенение. У меня в памяти звучит голос Берии на сталинской панихиде: «Кто не слэп…». «Берия вышел из доверия», – такую запели песню, когда мы услышали о вредной деятельности Лаврентия-Палыча. Теперь известно: он явился предвестником перестройки, предложив проделать, что совершит Горбачев: наказать виновных из своих, высших эшелонов власти. «А судьи кто?» Горбачеву ответить удалось, главным образом, я думаю, потому что он выражался до того невразумительно, что нельзя было понять, чего он хочет, а потом уже было поздно.
Следующее предложение по десталинизации поступило от Молотова. Так говорил мне отец, сам он ещё оставался в опале, ему рассказали знакомые редакторы. Пробный шар, пущенный Молотовым, – это забытый поворотный пункт послесталинских времен. Даже сам Молотов, беседуя с Чуевым, о своём выступлении не вспомнил, может быть, и не хотел вспоминать, а Феликс, собеседник дотошный, видно, о том совещании не знал и не спросил об очередном подступе к десталинизации. Собрали редакторов всё там же, в помещении разоблачительных процессов, в Доме Союзов, выступил перед ними старейший из руководителей Партии и говорит, дескать, понаделали вы множество непростительных ошибок, тексты искажали, правду от советских читателей скрывали. А издательские работники (руководящие работники) про себя думают: по какому же щучьему велению совершались ошибки? Искажали, что говорить, скрывали, не без этого, но кто в самом деле виноват в том, что мы искажали и скрывали? С подчинённых «козлов» спросить за грехи начальства, таков был молотовский, в духе самого Сталина, вариант отречения от сталинского наследия, и не одни редакторы оказались, надо полагать, поставлены о том в известность. Иначе почему же Молотов с политического горизонта исчез? Столкнулся я с ним годы спустя на Тверском бульваре: прогуливался, частично реабилитированный, и об руку с ним возвращенная из лагеря супруга. Исторического старика не узнавали, либо узнавать не хотели, не обращали на него внимания. Родилась легенда: в плохую погоду идёт Молотов по улице, останавливается машина, сидящий за рулем говорит: «Вячеслав Михайлович, пожалуйста, садитесь, я вас подвезу». Поехали, едут. Молотов у великодушного водителя спрашивает его имя-отчество. «Озеров я, Вячеслав Михайлович, Николай Озеров, футбольные репортажи веду», – отвечает водитель. Молотов восхищается: «Что вы говорите?! Сейчас приду домой, расскажу, мне же никто не поверит». Крупица достоверности: популярность радиокомментатора и безвестность второго после Сталина лица в государстве.
Хрущев переложил всю вину на покойника – никому из сталинистов не сделалось обидно. Вину предложила поделить Светлана Иосифовна: валят всё на её папашу! «Больной человек», – сказал о ней Косыгин. Кому нужно саморазоблачение? Практика универсальная: «вращающаяся дверь», через которую входят, выходят и снова входят люди того же круга.
«Оттепель»
