Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Неприятие Бунина нажило мне врагов, вызывало недоумение, насмешки, и я делал новые попытки вчитаться, но впечатление оставалось неизменным: проза вычурная, выдуманная, в нашей классике крупнейший пример чего в нашем веке предостаточно – умелого подобия литературы, посягательство на творчество с умением без дарования.

«[Степан] Скиталец – воробей, однако живой воробей», – указывал Чехов на поэта малого, но слагающего вирши ненапряженной рукой. Не отрицаю усилий литературных орлов, пытавшихся подняться на высоты, недоступные воробьям, но принимать усилия за достижения тоже, по-моему, не следует. А это делают, совершая ошибку, которую американские литературные теоретики называли «завышением замысла» (intentional fallacy), что писатель задумал, то и написал. О, нет, путь усеян неосуществленными замыслами, а если и осуществленными, то – неудачно.

Послушал я выступление Телешова и решил: «Надо притащить старика к нам на факультет. Пусть выскажется». Не могу сказать точно, когда это было. В Москве у меня хранится телешовский текст, рукой Телешова на машинописи начертано: «Спасибо за память», без даты, но, должно быть, когда избрали меня председателем НСО.

Пошли мы к Телешову с «Мишкой-Яковлевым». Это был фотограф, жил в одном дворе с Генкой Гладковым, моим другом со школьных лет, будущим композитором и Заслуженным деятелем искусств, творец мелодии «Ничего на свете лучше нету…». Анна Нетребко призналась, что в минуту жизни трудную напевает эту песню, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей. Генка – воплощенная одаренность, у нас в классе безоговорочно считался первым учеником, отличные отметки получал без усилия. Борец с успеваемостью, я сидел прямо за ним, и если давали контрольную по арифметике, то мне нужно было попросить его чуть отодвинуться в сторону, чтобы всё у него «сдуть», зрение у меня было телескопическое, а с точными науками – нелады с тех времен, когда Димка Арнольд объяснял мне таблицу умножения. Генка отодвигался, и я получал в точности такую же оценку, что и он. Иногда контрольную мне возвращали прежде чем ему, разумеется, с Отлично, а Генка говорил: «И я могу надеяться!»[151].

Мишка-Яковлев был значительно старше нас, но иначе, как Мишка-Яковлев, мы его не называли. У него был магнитофон и был Мишка-Яковлев другом Твардовского, нам помочь согласился потому, что, оказалось, Бунин – любимый писатель создателя «Василия Теркина». По принципу неродства? Ведь Твардовский непретенциозен. Но и Шекспир завидовал «ученому поэту».

Пришли мы в дом у Покровских ворот. В этих стенах время стояло на месте! Ничего не изменилось. «Всё по-прежнему, та же гитара…» Положим, рояль, но всё, как было, когда по средам собирались Бунин, Куприн, Иван Шмелев… На рояле играл Рахманинов, пел – Шаляпин. Просить Телешова приехать в университет было немыслимо. Увидели мы с Мишкой-Яковлевым, до чего же старый писатель стар и слаб, вылезти из своей скорлупы ему было нельзя. Мишка-Яковлев попросил разрешения сфотографировать ветерана. У Николая Дмитриевича были короткие торчком седые волосы, их и причесывать бы не надо. Однако, передвигаясь не без труда, он подошёл к большому зеркалу прихорошиться. Взглянул на себя и махнул рукой, жест человека, который усмотрел, до чего же он стар, словно раньше того и не сознавал.

Николай Дмитриевич не отказался прочитать своё выступление, и записали мы его на Мишки-Яковлевский магнитофон. У Телешова был московский выговор тех времен, когда Ольга Осиповна Садовская потрясала публику своим исполнением старух Островского. Речь старого писателя-москвича звучала странно на наш слух – парадокс «настоящей вещи». Много лет спустя, оказался я поражен русским говором на Толстовской ферме под Нью-Йорком. Тамошние обитатели, сверстники ХХ века, меня оглушили, как оглушает тишина после шума городского. Казалось, не говорят, а шепчут, четко выговаривая слова. Не так говорят, как я говорю, я рядом с ними орал: разница между звуками скрипки и пилы. Есть на Интернете интервью Керенского, беседует с ним сотрудник «Радио Канады» Александр Андреевич Ливен. Он же взял интервью у нас, когда мы с Шашириным, сопровождая лошадей, сделали на пути в Америку остановку в Монреале (прямые маршруты были отменены Рейганом). Услышав знакомый голос, я опять вздрогнул при звуках музыки русской речи рубежа веков. Чехов писал, когда так говорили его читатели. По сравнению с Ливеном, Керенский интонационно резок и грубоват, речь лишена legato.

Телешов читал о Бунине и, мне казалось, с усилием произносил слово «был». Читал старик, как не состоялось возвращение Бунина и не вышел сборник его рассказов. Даже сильнейшая тоска по Родине не заставила его вернуться, хотя зазывали – власти. Телешов излагал цепь событий: набор рассыпали, потому что Бунин не согласился с предложенным составом, который сделал не он сам. Кто же делал состав? Кто составлял, точнее, составляли, целая цепь мнений, распутать которую может изучение документов, чтобы узнать, не они ли, составители, не хотели возвращения Бунина? Всё та же глубинная политика, неофициальный саботаж, сопротивление всему, что затрагивает личные интересы влиятельных, угнездившихся в системе лиц. Было и есть такое сопротивление в литературе: придерживают и придерживали существующие книги, пока сами не выскажутся на ту же тему. Сторонники гласности, провозглашая свободу слова, спешили тиснуть под своим именем, что они у Троцкого вычитали, не ссылаясь на Троцкого. То же проделывали с Курциусом, да кого ни возьми из авторитетов замалчиваемых, умолчаниями пользовались не имеющие своих идей.

От дочери Шаляпина я слышал, почему участники Телешовских «сред» не вернулись из эмиграции на родину, в том числе, её отец. «Боялись», – одним-единственным словом ответила Ирина Федоровна. Был я у неё от Общества Охраны памятников, пришёл по кляузному делу, от дела мы отвлеклись, зато наслушался.

Устроился я между двух шаляпинских роялей, которые занимали почти все пространство небольшой комнаты. Ирина Федоровна говорила, что после смерти Горького исчезли гарантии, что не тронут. Кто же мог тронуть? Отрекались же в Большом от Шаляпина. Приятно было тем, кто отрекались, с ним снова встретиться и уступить ему свои партии? Интриг и зависти в театральной среде предостаточно было и прежде, и не был Шаляпин робок в закулисной борьбе, но годы и силы уже не те.

Невозвращение эмигрантов-патриотов сейчас списывают на волю властей, но советская власть брала на работу оставшихся в России буржуазных спецов, лишь бы согласились пойти. А химик Владимир Ипатьев, исключенный как невозвращенец из академиков, страдал ностальгией до того мучительной, что приходил в Советское Посольство и просился обратно, однако (в мемуарах свидетельствует Громыко) не пустили. Кто? Бывший в советское время консулом Александр Петрович Потемкин мне говорил, что посольство само не решало, запрашивали Москву. Значит, учли мнение тех, которые