Притяжение Андроникова - Коллектив авторов

Действительно, овладение интонацией Андроников считал одним из основополагающих исполнительских законов и секретов Шаляпина («…сила его пения заключена в точной интонации, в верной окраске слова и фразы»[103]). Не потому ли, что и сам Ираклий Луарсабович пользовался ею мастерски?

Понятие интонации имеет множество толкований. В метафорическом значении своя интонация присуща каждому большому писателю. Вспоминается эпизод из повести К. Г. Паустовского «Золотая роза», где говорится о стремлении И. А. Бунина «найти звук», то есть уловить ритм и особое звучание прозы.

Интонация организует музыку, рождает содержание музыкального произведения. То же и в устной речи: интонация формирует смысл сказанного. Андроников тонко чувствовал и описывал это явление: «Только в устном рассказе, только в живой речи, как человек сказал, превращается – в что человек сказал, ибо интонация может придать слову множество новых смыслов и даже обратный смысл»[104].

Совершенное постижение интонации он находил у непревзойдённого художника устного слова В. Н. Яхонтова: «Яхонтовские интонации всегда по-новому и неожиданно освещали текст – словно слой старого лака смывался и знакомые слова приобретали свежесть и новизну»[105]. Поразительным образом эта мысль перекликается с мыслью театрального критика Н. А. Крымовой, писавшей уже о самом Ираклии Луарсабовиче: «Андроников знает многие тайны интонирования. У него по-разному звучат даже имена: Лермонтов, Шаляпин, Штридри. Каждое – на свой, особый лад, кажется, окружённое своим воздухом – воздухом знания»[106].

Интонации Андроникова сугубо индивидуальны, узнаваемы и в то же время новы, неожиданны, гибки. Свойственное ему живое импровизационное начало опрокидывало устоявшиеся штампы. Схожесть героев его устных рассказов с их прототипами строилась на имитации тембра, характерных речевых оборотов и темпоритма фраз, но в наибольшей мере на «уловлении интонационной структуры речи»[107]. Различно воспроизводил он мягкие грузинские ноты у генерала Чанчибадзе, непривычную сухость русского языка у немецкого дирижёра Штидри, округлое волжское произношение Горького, специфический «иностранный акцент» глухого Остужева, заикание Певцова.

«Это повышенное ощущение интонации, – замечает Ираклий Луарсабович, – идёт у меня, очевидно, от точного слуха, от музыки»[108]. А в другом месте уточняет: «Запоминается форма, интонация рассказа. Ее я воспроизвожу как музыкальную мелодию, со всеми особенностями ритма, темпа, характера, образа. Я могу просвистеть свои рассказы»[109]. Как верно! О музыкальной памяти, абсолютном слухе Андроникова и его удивительной способности к высокохудожественному свисту упоминают почти все мемуаристы. Яркое описание этих качеств находим у замечательного литератора А. С. Пьянова: «Память его феноменальна. В поездках по тверской земле в разные годы мне довелось услышать в его исполнении Шуберта и Брамса, Малера и Бетховена, Чайковского и Вагнера… Он увлечённо напевал, насвистывал, бубнил сложнейшие симфонические сочинения, дирижируя серьёзно, вдохновенно, словно был не в кабине автомобиля, а на сцене»[110].

Убедиться в справедливости этих слов не составляет труда. Некоторые устные рассказы, к счастью, сохранившееся на плёнке, обнаруживают музыкальную грань таланта Ираклия Андроникова. В повествовании об Илларионе Николаевиче Певцове он великолепно напевает лейтмотив из «Тангейзера» Вагнера. В рассказ «Первый раз на эстраде» вплетает тему из до-минорной симфонии С. И. Танеева.

Остроумно пародируя дирижёрскую манеру Фрица Штидри («Трижды обиженный, или Всё познаётся в сравнении»), воспроизводит отрывки из Первой симфонии Малера и Третьей симфонии Бетховена. Не только музыкальное, но и пластическое воплощение здесь на высоте. Яркий по «мимико-жестикуляционной характеристике», этот портрет отличают блестяще подмеченные черты сценического облика замечательного музыканта – непослушная прядь волос на лбу, характерный наклон головы, прямой корпус, чёткие жесты, ретушируемые прорывами бурного исполнительского темперамента. Кадры кинохроники, на которых сам Штидри дирижирует увертюрой из комической оперы Николаи «Виндзорские проказницы», позволяют оценить удачность найденного Андрониковым образа.

Рядом с этими «транскрипциями» симфонических произведений – оперные номера: фрагменты каватины Фигаро из «Севильского цирюльника» Россини («В гостях у дяди»), арии Жерара из «Андреа Шенье» Джордано («Римская опера»).

Не обладая, казалось бы, поставленным «дикторским» голосом, Ираклий Луарсабович пользовался им как музыкальным инструментом, раскрывая все разнообразие тембральных красок и оттенков. Даже построение его рассказов заставляет подчас задуматься о музыкальной форме, метроритме, динамике, фразировке. Андроникову подвластны тонкие агогические нюансы. Он может усилить мысль, расширить её, приковать внимание слушателей, варьируя темп устного повествования, используя нечто наподобие ritenuto. Например, в рассказе «Ошибка Сальвини»: «Тогда совершенно спокойно – под рёв толпы – Сальвини – – одну – за другой – снял – с рук – белые – перчатки – и отдал солдату!..»[111].

Один из самых запоминающихся примеров – описание концертов Бруно Вальтера в Ленинграде (рассказ «Воспоминания о Большом зале»). Всё здесь поразительно достоверно. Портрет великого дирижёра, набросанный буквально двумя-тремя уверенными штрихами: «И вот слева, из-за красного занавеса со скромным достоинством вышел даже с виду очень талантливый европеец с седеющей головой, очень умным, чуть удлинённым, смуглым, каким-то, я бы сказал, знойным лицом – темпераментный вырез ноздрей, очень высокий лоб, огненный взгляд – одновременно мягкий и непреклонный»[112].

Слова о «Патетической» симфонии Чайковского, начало которой он характеризует как «введение в мир душевных смятений, жестоких страданий, страстей, взлётов, воспоминаний»[113].

Наконец, динамические контрасты и паузы, используемые Андрониковым для передачи реакции слушателей: «Руки Вальтера медленно опустились… Тишина… Он ждал… Тишина… И вдруг всё взорвалось, зал загремел, закричал экстатически… Я уверен, что этот концерт помнят решительно все, кто жив и был тогда в зале»[114]. Казалось, и мы побывали там, среди ликующей публики.

Подобная достоверность не могла возникнуть на пустом месте. Она взросла на исключительном природном даровании Ираклия Андроникова, упрочилась его многолетним опытом прилежного посещения концертов, оперных и балетных постановок.