Литовские повести - Юозас Апутис

что весьма неясными и потому очень походили на обязанности Спина — заводского социолога. Но Йоцис повидал мир больше, чем Спин. Его личность вечно изнывала в трагическом борении между призванием и требованиями общества. Он презирал прикладное искусство, жаждал сладостного бытия свободного художника, полетов вдохновения. Спину было очень занятно наблюдать, как его приятель грызет себя за то, что изменяет своему призванию — ради зарплаты ежедневно по восемь часов высиживает в конструкторском бюро и рисует… токарные станки! Сотни одинаковых станков. Рисунки почти не отличаются один от другого, лежат на его столе беспорядочной карточной колодой, а Йоцис рассуждает о цвете, об асемантической, то бишь беспредметной живописи… Ему и самому сдается, что после восьми часов, проведенных за таким «карточным столом», смешно говорить об искусстве, где альфа и омега сюжета — человек. Всем надо наконец понять, что только цвет, только краски стимулируют чувства. Посмотрите на машины, это сплошные краски, краски и еще раз краски… Сочетания линий и красок. Но не удивляйтесь, одновременно это чистая производительная сила…

Спину в тот вечер не надо было защищать Тициана или Рембрандта. Ах, эти бедняги, праотцы истинных учителей Йоциса — Кандинского, Поллока, Тоби… Йоцис постучался к Спину, по правде говоря, вовсе не собираясь поздравлять его. Он пришел озабоченный и удрученный: исчез его друг Стяпукас, тоже бензист, то есть художник, идущий в ногу с техникой, смотрящий на мир глазами нашего века. Полтора месяца назад он покинул правление одного колхоза, где решал задачи наглядной агитации. Покинул, забыв там пиджак с документами и краски с кисточками — только эти предметы не считал он антивещами. Йоцис заглянул к Спину после посещения милиции, где он написал заявление о том, что его друг пропал без вести. Правда, не совсем прямо из милиции, по дороге он побывал в морге и там искал Стяпукаса. Господи, какая отвратительная история!

Из-за всех этих мерзких переживаний Йоцис уже был крепко пьян и просил у Спина только стаканчик чая. Пока Спин кипятил воду в электрическом самоваре, Йоцис рассказывал про то, что видел в морге, и называл себя несчастным, ибо не верует в бога.

В это время пришел Зигмас-Мариюс Каволюнас. Он приехал из Вильнюса по приглашению Спина. Вероятно, поэтому явился не с пустыми руками: принес бутылку шампанского и розу, на которой, так он сказал, насчитал двадцать семь шипов — ровно столько, сколько Спину сегодня исполнилось лет. Монолог Йоциса о его взаимоотношениях с господом богом нисколько не интересовал композитора. В ожидании, когда дизайнер уберется, Зигмас-Мариюс снял с гвоздя, вбитого в раму окна, гитару и положил ее себе на колени. Но не играл, только смотрел на художника, откровенно смеясь в душе над его горем. А Спин поставил на стол все, что имел: банку шпротов, банку мясных консервов «Завтрак туриста», тарелку с помидорами, бутылку водки. Он поглядывал на часы и тоже почти не слушал Йоциса. Несомненно, он ждал еще кого-то, правда, едва ли Агне, Лиувилля и Йонаса Каволюса.

А они все трое уже стояли во дворе, возле дверей его дома, сами несколько смущенные неожиданной встречей.

— Заходите, — Йонас Каволюс пропустил вперед дочь и сына, будто приглашал их к себе.

Однако ни он, ни Лиувилль никогда прежде не бывали здесь. Спин сам нашел это пристанище, терпеливо ожидая, когда дадут ему угол в заводском общежитии. Только одна Агне знала, что эта комната с отдельным входом лишает Спина почти половины его зарплаты. Но так ему и надо! Кто заставлял его учиться черт знает чему, какой-то психологии, не нужной пока ни Йонасу Каволюсу, ни Таурупису!

Больше всех вошедшим гостям удивился дизайнер Йоцис. Он уставился на ввалившихся в двери Каволюсов, словно они только что были трупами, которые он несколько минут назад видел в морге, разыскивая своего Стяпукаса. Он был чрезвычайно поражен тем, что они ходят вокруг, целуются, разговаривают. Ему захотелось плюнуть на все и уйти, но тут он вспомнил, что Стяпукас работал когда-то в Тауруписе — реставрировал фрески лафундийского дворца. Тогда Йоцис сам протянул Йонасу Каволюсу руку и представился:

— Дизайнер Пятрас Йоцис.

— Йонас Каволюс, — ответили ему.

— Вы не знавали такого художника — Стяпаса Пансофаса?

— Вроде бы нет, — протянул Йонас Каволюс.

— Неправда. Знали. Ведь он реставрировал вам фрески в Лафундии.

— А, такой с бородкой и с оттопыренными ушами?

— Да. Это был Стяпас Пансофас, мой друг. Талант! Вы довольны его работой?

— Он увел из нашей кассы две с половиной тысячи. Думаю, не поминает нас лихом.

— Возможно, он никого и ничего уже не поминает. Дело в том, что полтора месяца назад он пропал. Без вести. Вот так. В мирное время. Трудящийся человек. Художник. Я только что искал его в морге.

— Где?

— В морге. Это такое место, где, понимаете…

— Понимаю.

— Там его нет.

— Каждый день кто-нибудь исчезает. Аварии, болезни. Такова жизнь, уважаемый товарищ Йоцис.

— Несомненно. Когда люди исчезают, они уже больше не люди. Антилюди. Это соответствует моим эстетическим принципам. Да здравствует онтология антивещей! Функциональная онтология, как пишет Бензе. Вы читали Бензе? Жаль. Стяпукас тоже был бензистом. Это значит, что и его не интересовали вещи. Он интересовался только абстракцией. Пятно и линия! Антиформа! Вибрация! Структура! Синтаксис! Бедняги предки стремились к другому образу — семантическому. И вот я иду, уважаемый, иду из морга… Из мира антилюдей. И я завидую своей старой матери, потому что она верит в своего семантического бога… Ах, она совсем иначе ходила бы по моргу. Слышите, товарищ директор? Совсем иначе… А я бродил вот так: поднимаю с лица покрывало, вижу, не Стяпас, и мне страшно…

Композитор Зигмас-Мариюс Каволюнас поздоровался с Агне. Они не виделись с сентября. Почти год.

— А ты стала еще красивее, Агне, — сказал ей Зигмас-Мариюс.

— Правда?

— Клянусь.

— Цветком вишни?

Он долго и пристально смотрел в ее глаза.

— Нет. Просто поверь на слово. Не понимаю, почему ты прячешься. Почему сбежала от меня?

— Неправда, Зигмас-Мариюс. Не сбежала. Я жила в Тауруписе. Кормила свиней, если хотите знать.

— Знаю. Спин говорил. Стаж зарабатывала.

— Не смейтесь. Меня нетрудно было найти. Если еще не позабыли дорогу в Таурупис.

— Как ты можешь, Агне, так говорить?

— Видите, могу.

Она смотрела на Зигмаса-Мариюса, прижимая к груди сумочку. Этим она пыталась скрыть не только волнение. Агне знала, что ее ногти за время работы на ферме пообломались. Да и не почистила она их перед поездкой — забыла! От этой мысли она все больше краснела. И говорить с Зигмасом-Мариюсом ей было очень трудно.

— Как славно, что ты приехала, Агнюшка, — подошел к ним Спин. — Как хорошо, что