Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь? - Валида Будакиду

Это чернобурка! – говорит бабуля Аделаиде, когда бабушка Июля уходит. – Чернобурка – это чёрная лиса. Бывают рыжие, а бывают чёрные лисы. Понимаешь?

Она понимает. Когда она вырастет, у неё обязательно тоже будет такая же дохлая лиса, как у бабушки Июли. Бабушка Июля старенькая, но в этом освещении лицо её разгладилось, кожа гладкая, бархатная, глаза блестят. Она красивая…

Втроём спускаются в подземный переход. Седой, сгорбленный старичок в деревенской телогрейке и серой войлочной шапочке торгует маленькими букетиками фиалок по двадцать копеек за штуку. Около него огромный мешок. Сколько там таких букетиков? Когда он их продаст? Так же можно простоять всю ночь в холодном подземном переходе! Там на углу, не доходя до Дома Правительства деда купит себе «Вечерний Город», а ей, Аделаиде – пирожное «корзиночку».

От чего этот свет такой рыжий? Интересно, он сам такой, или из-за деревьев, сквозь которые свет должен протечь, чтоб осветить лица? Аделаида знает, что эти замечательной красоты деревья называются платаны. Они очень величественные и гордые. У них тонкая, светлая, почти белая кора. Платаны – задумчивые свидетели прекрасного прошлого – не торопятся скинуть листву. Они всю зиму так и стоят, раскрашенные во все бесчисленные оттенки богатой терракоты, только изредка, торжественно роняют лист, потом второй, словно посылют кому-то невидимому тайные посланья. И эта переписка продлится до весны, пока коричневые почки не начнут выдавливать из себя клейкие листики на тоненьких стебельках. Однако и тогда вековые великаны будут помнить о своей любимой. Когда появятся новые зелёные листочки, великаны, устав тщетно ждать от любимой ответа, всё реже и реже станут посылать свои рыжие конверты. Только в начале июня они полностью осознают, как смешны были их усилия! Они расстанутся с последним листом цвета древней охры.

Ветер бесследно унесёт осколки безответной любви к прекрасной незнакомке, смешивая запах сухого листа с нежными ароматами трав и солнца. Только это теперь совсем не страшно, потому, что на смену прошлогодней растаявшей «бумаге» уже зеленеет новая – глянцевая и свежая! Так должно быть и у людей.

Вот они, чугунные трёхметровые ворота. Они пока не заперты. Это попозже к ночи дворник-курд в длинном фартуке запрёт их на замок. Три ступеньки вниз. Коричневая дверь с облупленной краской. А в проходной кухне в кране вода с пузырьками и свежий запах земляничного мыла. Надо быстро закрыть ставни, а то, если сперва включить свет, то все прохожие будут заглядывать в окна, как в телевизор. Так говорит бабуля. Потом они втроём сядут ужинать. Аделька украдкой высунет язык висящему на люстре пластмассовому Буратино. Он обидится и станет смотреть в сторону. Адель станет его жалко. Она мысленно попросит у него прощения, и они помирятся. Потом деда откинет с экрана телевизора бордовую бархотку и включит телевизор. Экран будет долго нагреваться, потом появится изображение. Они будут смотреть скучные новости на русском. «Скучные» потому, что Аделаиде нравится КВН и капитан Бакинской команды Юлий Гусман, а деда говорит, что КВНа каждый день не бывает. А она не верит и думает, что если убрать «Новости», то начнётся КВН! Потом появится заставка с фуникулёром и телевизионной вышкой. И будет видно ресторан, в котором пела Иоланта – Далида. Тогда деда сказал, что Аделаида и Далида похожи, и что Далида тоже гречанка, что Аделаида вырастет такой же как она красавицей и будет хорошо петь. Но… Иоланта оказалась итальянкой, а Аделаида стала просто Аделька – невысокая толстушка с жидкими волосами, которая не умеет ни петь, ни плясать…

Она вдруг пришла в себя и почувствовала, как становится трудно дышать. На вдохе воздух с хрипом и свистом входит в лёгкие, но попадает не в них, а проходит мимо, словно просачивается и исчезает. Выдох короткий. Она держит себя за горло обеими руками, хочется растянуть гортань, чтоб вмещала чуть больше спасительного воздуха! Лёгкие сжались в комок и не желают раскрываться. «Сейчас будет приступ! – с ужасом поняла Адель. – Самый ужасный приступ, когда громко хрипишь и чувствуешь, что каждый выдох – последний! Дура! Тебе нельзя сдерживаться и если хочешь плакать – плачь! Потом вот такой спазм…» – промелькнуло в тупеющей голове.

Аделаида?! – чужой, но в то же время удивительно родной голос то ли померещился, то ли правда позвал по имени…

Глава 21

Огромная толпа, казалось, готова была разнести новый гастроном на кирпичики.

Правда, «гастрономом» первый этаж девятислойной серой постройки назвать можно было очень условно. Там давно перестали водиться даже солёные огурцы в огромных пятилитровых банках – последние обитатели столь скромного пристанища. На самом деле эти гигантские, похожие на кабачки мягкие овощи были совершенно несъедобны. Они кислили и солонили рот одновременно, но больше ничего не делали. Казалось, что производители не то, чтобы забыли кинуть туда хоть хвостик лаврушки или чесночка, они ещё и сам нестойкий запах огурца тщательно выбивали из готового изделия. Но их покупали. Покупали с удовольствием, потому что если жёлтый кормовой огурец разрезать напополам, аккуратно выгрести из него, похожие на тыквенные, огуречные семечки, то шкурки вполне можно было добавить в салат – винегрет, где по рецепту Анастаса Микояна настоятельно требовались «две-три» штуки одноимённого продукта. Если даже не строгать винегрет, то пятилитровая банка – остродефицитный товар, особенно осенью, когда хорошие запасливые хозяйки крутят консервы на зиму. Крышки тоже снимали аккуратно, потом помятые края расправляли на специальном приборе и снова закручивали банки с уже новым содержимым. Некоторые хозяйки клеили на свой продукт надписи, дескать, так и так, такого-то числа, такого-то года мною, мол, закручено пять литров яблочного варенья. Некоторые, уверенные в себе и своей памяти, которая «не подведёт», не делали этого. Поэтому довольно часто на варенье из белой черешни с лесными орешками стояла этикетка с изображением изогнутого огурца с жёлтым цветком на верхотуре. Зимой хозяйки в полутьме подвала путались и вполне могли к жареной картошке вместо баклажан с помидорами открыть сладкие груши того же цвета.

Именно эти банки сперва потеснили все остальные товары общего потребления – твёрдые как камень конфеты, страшные компоты, печенье в жёлтых пачках по двадцать копеек под названием «Пионер». По всей видимости, сперва съели «Пионера», и приступили к огурцам. Их тоже не замедлили оприходовать. Когда кончились расставленные вдоль всего магазина гигантские зелёные банки, витрины просто прикрыли металлическими листами с надписью «Нет ничего». Продавцы продолжали ходить на работу, обменивались вязальными секретами и учились распускать старые вещи, чтоб не рвалась нитка.

Хлебные очереди начали занимать с шести утра. Потом, не дожидаясь, пока серый фургон разгрузят, кидались к водителю. В этой суматохе кто совал деньги, кто просто хватал буханку, впиваясь в неё ногтями, но до прилавка хлеб не доходил. Горожане так и не научились стоять в очереди. Поэтому за хлебом посылалось самое сильное семейное звено. «Звено» могло на секунду выскочить из адова котла, забросить добычу в мешок ожидавшей его снаружи дражайшей половины и снова нырнуть в котёл. Так, если постараться, вполне можно было насобирать шесть-семь буханок за привоз. Казалось, изменилась не сама жизнь, а изменилось всё вокруг: асфальт стал ещё более дырявым и тёмным. Штукатурка на домах совершенно облупилась и обнажила куски металлической арматуры, напоминающие рёбра убитого гигантского животного. Сами лица людей стали ещё мрачнее и жёстче. Если раньше считалось опасным выходить из дому молодой девушке и признаком дурного тона, то теперь стало опасно выходить всем и вообще и днём, и ночью, и в сумерки. Люди стали ещё более обозлённые, но теперь, казалось, все их мысли и злость направлены в какую-то другую, непонятную сторону. Появились разговоры о выходе из состава СССР. Они казались ужасно смешными и наивными. Особенно, когда кто-то совсем зарвавшийся обещал, что «вот скоро придут американцы, которые всё возьмут в свои руки». Слово «американцы» звучало смешно, как придут гип-по-по-та-мы… но вкладываемый смысл был – «спасители», как «ангелы». Ругали Горбачёва и мечтали о Ельцине. Его фамилию произносили как Элцын, с уважением и надеждой. Рассказывали о студенческих демонстрациях в Большом Городе, о волнениях в университете. В маленьком и затхлом Городе ничего особенного не происходило. Только Горожане стали жить в постоянном ожидании чего-то глобального, никак по своим масштабам не уступающего Тунгусскому метеориту.

На фоне этого, так внезапно наступившего образа жизни вдруг появилась колбаса. Красивая, туго набитая копчёная колбаса! Она лежала на прилавке живым соблазном, маня блестящими коричневыми боками, и распространяла потрясающий аромат дыма, мяса и свежих специй. На неё ходили смотреть, как раньше на рыбнадзор, приехавший на плотину. Кивая головами, перешёптывались, не сводя с предмета вожделения восхищённого взгляда. Насмотревшись вдоволь и набравшись новых ощущений, первые ряды отступали. За ними подходили вторые, третьи и так далее. Люди в серо-чёрной одежде внимательно и вожделенно смотрели на срезы колбасы, как если б перед ними красовались осколки античный статуй, пролежавшие в земле много тысяч лет. И вдруг толпа медленно расступалась. Она всегда безошибочно, спинным мозгом чувствовала, когда это надо сделать. Екатерина Вторая в настоящей болоньевой куртке мышиного цвета, или сам граф Меньшиков, нервно позвякивая в кармане ключом от «Жигулей», гордой походкой приближались к сонной продавщице. В толпе начиналось оживление. Люди подталкивали друг друга локтями и, шёпотом переговариваясь через несколько голов, не сводили с вновь прибывших покупателей недоумённого взгляда. Эти люди шли покупать колбасу! Колбасу, которая, когда они засыпали, называлась «Сервелатом» по три с хвостиком за кило, вдруг стала «Сервелатом» по пятнадцать рублей за кило, потому что была какая-то «кооперативная». Это потом люди привыкли и перестали обращать внимание на сказочный прилавок посреди стерильно пустого магазина, словно поставленного сюда инопланетянами только для того, чтоб показать бутафорские образцы своей необыкновенной пищи.