Полигон - Александр Александрович Гангнус

Яша слушал своего приятеля и соавтора внимательно, хотя и с несколько насмешливым видом. Вадим сначала удивленно, но потом с возрастающим удовольствием. Под конец Олеговой речи он даже улыбался одобрительно. Олег посмотрел подозрительно.

— Шо вы это оба лыбитесь? Чего смешного я сказал?

— Опять выпендриваешься, Казимирыч, — ухмыльнулся Яша. — По-твоему, куда ни кинь, везде сапоги стопчешь. Я думаю, раз и так плохо, и так плохо, то пусть все ж начальником будешь ты: по крайней мере нам — вот нам четверым — будет все-таки лучше, чем всем прочим.

— И я думаю, тебе надо на место Эдика, — сказал Вадим. — Но по другой причине. Когда я работал в журнале, у нас там ставили эксперимент по выявлению естественного лидера группы. Дается каждому приборчик со стрелкой и вариометром, и нужно поставить стрелку на нуль. Но приборы все между собой связаны и все влияют друг на друга. Ты ведешь к нулю, но уводишь от нуля стрелку соседа, тот начинает выправлять дело и портит картину и тебе, и еще кому-то. Задача неразрешима, если не находится лидера группы, человека, способного думать за других, не только за себя, даже как бы против себя. Он и возглавляет совместный поиск решения, приемлемого для всех. То, что ты сейчас говорил, — типичный перебор вариантов по похожей схеме. Одно то, что ты способен все это прогнозировать и высчитывать, учитывая даже собственные особенности и недостатки, ясно говорит, что ты естественный лидер. Эдик и Саркисов — никакие не лидеры, они со всеми в состоянии войны. Кормилов тоже, ты сейчас очень хорошо объяснил почему. А ты — лидер. Не бери на себя слишком — дашь ты дышать даже Кормилову и не будешь губить его ячеистую модель, а найдешь способ с пользой вписать ее в какие-то более широкие рамки. В общем, тебе надо быть начальником, пусть это даже кое-кому и не понравится, пусть даже тебе и не хочется, — тут я тебя хорошо понимаю. Твои собственные научные дела от этого на какое-то время пострадают, чтобы потом восторжествовать на новом уровне!

Задумался Дьяконов, зашевелил желваками на смуглом худом лице, просверлил московские сумеречные дали с мерцающими блестками огней фанатично блистающим взором черных как угли глаз, затянулся остатком сигареты с такой силой, что треск пошел, и сказал:

— Это звучит все логично. Я не вижу, в чем ты ошибаешься, Вадим. Но чувствую я, ребята, пустой это разговор. Бо не быть мне начальником. Не мое это место. Все будет как-то не так.

5

До какой степени все в будущем будет не так, как прикидывали в тот сентябрьский вечер трое эмэнэсов при смягчающем и облагораживающем участии красивой и доброй жены Вадима, было неведомо никому из них, и менее всех самому Дьяконову, все еще главарю «той шайки», естественному, по определению нового коллеги, но теневому лидеру обсерватории, в свои без пяти минут сорок все еще неженатому и бездетному. Впрочем, именно в этом пункте неведомое будущее стало настоящим прежде, чем Дьяконов сам узнал об этом.

Через два дня должны были оба вылетать в Ганч — и Олег, и Силкин. Но Силкин вылетел один. А Олег задержался. И был у Орешкиных еще раз. И уже не холостой и не совсем бездетный…

Тянулся, тянулся, вспыхивая во время нечастых наездов Лиды, начальницы отряда «глубинщиков», в обсерваторию застарелый, как болезнь, их роман, и снова пригасая, сменяясь, чего уже там, порой совсем иными увлечениями — под гитару да под украинские песни шла жизнь холостая, вольная, почти разгуляевская, правда, только в свободное от запойной работы время.

Правда, в мае этого года все было несколько иначе. Лида опять была в Ганче, дольше обычного, месяца полтора в лентохранилище просидела, все ей стыковку хотелось получить своих данных, по взрывам, с сейсмограммами от местных землетрясений. Если получится, можно от редких профилей сплошные площади подземных структур уверенно восстанавливать. И роман с ней какой-то новой стороной повернулся. Уже не гитара — хоть и она была, а что-то другое зазвучало. Меньше пили и ели на людях, больше говорили и молчали вдвоем. Был — под конец ее пребывания, в день ее рождения — и вертолетный шухер с цветочным бомбометанием. Было и что-то не веселое — годы не красят. И конечно же разгуляевские «дочки» свежи, упруги и полны жадного интереса к новой для них стороне жизни. С Лидой не так. Но, во-первых, воспоминания придают глубину: семнадцать лет прошло с того, первого их студенческого романа. А во-вторых, Лида очень уж хорошо приняла и поняла с самого начала попытку Олега по-новому взглянуть на всю геомеханику — от землетрясений до роста гор, а значит, стала необходима как слушатель и советчик, хорошо, кстати, подкованный по части строения земной коры, того, в чем Дьяконов всегда был слаб, но главное — как глубоко заинтересованный слушатель и советчик. Оказалось, что с какого-то возраста вовсе не безразлично, способна ли твоя женщина слушать и понимать тебя в том, что ты давно определил для себя главным в жизни.

Лида — сильный характер, — может, от ее характера и уходил Олег уже не раз, говорят ведь, не может мужик с характером такую же женщину около себя терпеть. Никогда не плачет, только глаза слегка краснеют и рука шарит по карманам брезентухи или джинсов — сигареты ищет. Потом уехала, все лето не было. На три его необычно длинных письма прислала только два коротких, дружески-деловых, одно с Камчатки, другое — из-подо Львова. В Москве она появилась уже после разбирательства на партбюро, за день до отлета Олега, когда он пришел в последний раз в институт отмечать командировку.

Встретил и едва узнал. И не потому, что она была в нормальной женской городской одежде, — хотя когда он ее видел в последний раз в юбке — и не вспомнить, а все в ней было иное — пусть и знакомое. Плавность какая-то, мягкость. Спокойствие! Стремительность и резковатая целеустремленность, которые придавали, на его взгляд, Лиде некую чуть ли не мужиковатость, начисто исчезли. Исчезли куда-то и старившие Лиду морщинки около рта.

Поздоровалась, поздравила шутливо с разгромом супостатов, земля, мол, слухами полнится, посмотрела со спокойным ожиданием, чуть улыбаясь его недоумению, с которым он снова и снова окидывал ее взглядом, пытаясь понять… И ведь не понял! Задал обычный, но теперь дурацкий вопрос: «Куда теперь летишь?» — на который получил ответ: «Никуда, хватит, отлеталась на ближайшие два года». И опять не понял, встревожился о здоровье, на что засмеялась и уже прямо, как дураку, объяснила, что скоро в декрет. Вполне