Поющие пески, Дело о похищении Бетти Кейн, Дитя времени - Джозефина Тэй

В «Поте и борозде» Сайлас Уикли на семистах страницах старательно изображал прозу деревенской жизни. Судя по первому абзацу, в этом романе по сравнению с предыдущим творением того же автора ничего существенно не изменилось: мать лежит в родах (одиннадцатых по счету) на втором этаже, отец лежит (после девятой кружки) внизу, старшая дочь лежит с любовником на сеновале, старший сын лжет налоговому инспектору в коровнике, все прочие забились по углам; крыша протекает, а от навозной кучи подымается пар. Сайлас Уикли никогда не забывал о навозе.

Следующим в стопке после шедевра Уикли был элегантный томик, разукрашенный барочными виньетками и завитушками и озаглавленный «Бубенцы на ее ногах», в котором Руперт Руж игриво острил на тему о пороке. Первые три страницы в любой книге Руперта казались читателю весьма смешными; к концу третьей страницы можно было заметить, что Руж научился у своего игривого (но отнюдь не порочного) коллеги Джорджа Бернарда Шоу тому, что простейший путь к остроумию лежит в дешевом и удобном методе - игре на парадоксах, после чего все остроты можно было предугадать на три предложения вперед.

Обложка со снопом пламени, вылетевшим из револьверного дула, скрывала последний опус Оскара Окли. Гангстеры, блондинки, шикарные бары, фантастические погони. Макулатура в чистом виде.

В «Деле о пропавшем консервном ноже» Джона Джеймса Марка Грант насчитал три юридических ошибки на первых двух страницах, что, по крайней мере, позволило ему провести пять приятных минут в сочинении воображаемого письма автору.

Что именно скрывает на своих страницах худосочная синяя брошюра внизу стопки, Грант вспомнить не мог. Должно быть, что-то наставительное, подумал он. О мухах цеце, здоровом питании, сексуальных отношениях, или еще о чем-то в том же духе. Любая из книг была полностью предсказуема.

Неужели никто больше в этом мире не хочет менять раз и навсегда заведенную пластинку? Неужели теперь каждый писатель втиснут в свою единственную узкую рамку? Литераторы пишут только то, что ждет от них публика. А публика говорит о «новом Сайласе Уикли» или «новой Лавинии Фитч» точно так же, как о «новом галстуке» или «новой прическе». Такие читатели никогда не скажут «новая книга такого-то», какой бы она ни была; их интересует не сама книга, а лишь факт ее новизны - на что она будет похожа, они знают заранее.

Хорошо бы, подумал Грант, отворачиваясь с отвращением от пестрой стопки, остановить все типографские машины сроком на поколение, объявить мораторий на выпуск новых книг. Вот бы какой-нибудь гениальный самоучка изобрел такой луч,… Тогда больным, неподвижно лежащим на спине, не присылали бы пачки идиотской писанины, и самоуверенные девицы не требовали бы их чтения.

Грант услышал, как дверь в палату открылась, но не пошевелился, чтобы взглянуть на вошедшего… Он отвернулся лицом к стене в буквальном и переносном смысле.

Шаги приблизились к постели, и Грант закрыл глаза, чтобы не вступать в разговор. Сейчас ему не нужны были ни глостерширское сочувствие, ни ланкаширская деловитость. В следующий момент он почувствовал аромат легкого очарования, разбавленного вызывающим ностальгию запахом далеких полей. Грант задержал дыхание. Лилипутка пахла лавандовой пудрой, а Амазонка - мылом и йодоформом. Сейчас его ноздри приятно щекотал дорогой запах Ланкло № 5. Только одна из его знакомых пользовалась этими духами. Марта Хэллард.

Грант приоткрыл один глаз и украдкой взглянул на посетительницу. Она, видно, только что наклонялась над постелью, чтобы проверить, спит ли он, а теперь с некоторой нерешительностью - если это понятие вообще можно было применять по отношению к Марте - рассматривала стопку книг на тумбочке. В руках у нее были еще две новые книги и букет белой сирени. Интересно, принесла ли Марта сирень потому, что считала ее наиболее подходящей зимой (в театральной уборной Марты Хэллард белая сирень не исчезала с декабря по март), или же потому, что цветы гармонировали с бело-черным стилем ее одежды? На Марте была новая шляпка и жемчужное ожерелье; в свое время Гранту пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть Марте похищенное украшение.

- Я тебя разбудила, Алан?

- Нет, я не спал.

- Видно, я зря старалась, - вздохнула Марта, кладя принесенные книги рядом с их нетронутыми собратьями. - Надеюсь, эти тебе больше понравятся. Неужели тебя даже Лавиния не тронула?

- Я не могу читать.

- Сильные боли?

- Хуже. К счастью - не в ноге и не в спине.

- Что же тогда?

- Моя кузина Лаура называет это «зудом от скуки».

- Бедняга Алан… и как права твоя кузина… - Марта извлекла букетик нарциссов из стеклянной вазы, которая была слишком велика для них, театральным жестом бросила цветы в раковину и принялась вставлять в вазу сирень. - Обычно считают, что от скуки люди только зевают, но на самом деле от нее все как-то зудит.

- Как-то! Такое чувство, будто тебя высекли крапивой.

- Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? И настроение бы поднялось. Можешь изучать какую-нибудь философию - индийскую, например, - или что-нибудь в этом роде… Хотя, абстрактные измышления, возможно, не лучшая пища для твоего практического ума.

- Я думал заняться алгеброй, в школе не обращал на нее особого внимания, но я перерешал столько геометрических задач на этом проклятом потолке, что вся математика мне опротивела…

- А как насчет кроссвордов? Если хочешь, я принесу тебе сборник.

- Боже упаси…

- Кроссворды можно составлять самому. Говорят, это даже интереснее.

- Возможно. Но словарь весит несколько фунтов, кроме того, я ненавижу пользоваться справочниками.

- Я забыла, ты в шахматы играешь? Можно решать шахматные задачи: белые начинают и дают мат в три хода, и так далее…

- Шахматы интересуют меня только с декоративной стороны.

- Декоративной?

- Очень изящные фигуры: кони, пешки и все остальное. Весьма элегантно.

- Какая прелесть! Могу принести тебе шахматы… Ладно, ладно, никаких шахмат… Не хочешь ли заняться каким-либо расследованием? Тоже своего рода математика - отыскивать ответы на нерешенные вопросы.

- Ты имеешь в виду преступления? Я все свои уголовные дела знаю наизусть. С ними ничего сделать нельзя - во всяком случае, пока я тут валяюсь.

- Нет, я вовсе не имела в виду твою работу в Скотленд Ярде. Я хотела предложить кое-что более, - как бы сказать… - более классическое. Что-нибудь из тех тайн, что веками мучили умы…

- Например?

- Ну, скажем, «письма из ларца».

- Только не Мария Стюарт!

- Почему бы нет? - спросила Марта, которая, как все актрисы, видела шотландскую королеву сквозь дымку белой вуали.

- Меня может заинтересовать дурная женщина, но глупая - никогда.

- Глупая? - воскликнула Марта хорошо отрепетированным низким голосом Электры.

- Очень даже.

- Алан, как ты можешь!…

- Если бы она носила другой головной убор, а не корону, никто бы о ней и не вспоминал. Только из-за короны на нее и зарились.

- Ты считаешь, что в летней шляпке она не любила бы столь же страстно?

- Она никого никогда не любила, в шляпке или без.

На лице у Марты отразилось такое возмущение, какое ей только могли позволить вся жизнь, проведенная в театре, и час, затраченный на косметику,

- Почему ты так думаешь?

- Мария Стюарт была шести футов ростом, а почти все чересчур крупные женщины холодны в любви. Спроси любого врача.

Сказав это, Грант тут же подумал: почему раньше, за все годы их знакомства, с тех пор, как Марта впервые использовала его в качестве запасного спутника, ему не приходило в голову, что спокойное отношение актрисы к мужчинам связано с ее высоким ростом. Но Марта не провела параллелей - она продолжала думать о своем кумире.

- По крайней мере она была мученицей. Этого ты не можешь отрицать.

- За что же она приняла муки?

- За свою веру.

- Если ее что и мучило, так только ревматизм. Она вышла замуж за Дарнлея без благословения папы римского, а за Босуэла - вообще по протестантскому обряду.

- Теперь ты еще скажешь, что она и узницей никогда не была?

- Беда в том, что ты представляешь ее вечно заключенной в камеру в башне замка, с решетками на окнах и единственным старым верным слугой, с которым она вместе молилась. В действительности же у Марии Стюарт было шестьдесят человек собственной челяди. Она горько жаловалась, когда их число урезали до каких-то трех десятков, и чуть не лопнула от злости, когда ей оставили только пару секретарей, несколько служанок, вышивальщицу и одного или двух поваров. Кстати, Елизавете приходилось за все расплачиваться из собственного кошелька. Двадцать лет она исправно платила, и все эти двадцать лет Мария Стюарт торговала шотландской короной, предлагала ее любому бунтовщику, согласному посадить ее на потерянный трон, то есть на трон Елизаветы.