Университетская роща - Тамара Каленова

— Да.

— Мы вышли на демонстрацию. И что же? В нас стреляли. Били шашками и нагайками…

Федор замолчал.

Крылов вспомнил, как он сидел вот здесь же, на кухне, в плетеном кресле, и выбитая из суставов рука багровела и пухла на глазах. Уже тогда он догадывался, где споткнулся успенский мальчик, так нежданно-негаданно разыскавший его. Потом они виделись еще раз. Федор вновь попросился переночевать… В ту встречу он долго рассказывал о рабочей партии социалистов-демократов, в которой он состоял, о Ленине… Говорил о близкой революции. Дал прочитать прокламацию «В венок убитому товарищу», только что выпущенную в Томске в ответ на январский расстрел.

Не плачьте над трупами павших бойцов,

Погибших с оружьем в руках.

Не пойте над ними надгробных стихов,

Слезой не скверните их прах.

Не нужно ни песни, ни слез мертвецам.

Отдайте им лучше почет:

Шагайте без страха по мертвым телам,

Несите их знамя вперед…

Уж не Федор ли сочинил эти стихи в прокламации?..

— Первого мая рабочие провели две большие загородные массовки, — продолжал рассказывать Федор. — С шестого по семнадцатое мая бастовали рабочие механического завода, который, вы знаете, работает на военное ведомство… В июне шли митинги: в лесу, на реке Басандайке, в загородной роще Каштак. Третьего июля мы открыто вошли в город. Полиция не посмела нас тронуть! Пятого мы собрались на могилу Иосифа Кононова, возложили пятнадцать венков. Началась забастовка печатников. Прекратили работу на казенном винном складе. На чугунолитейном заводе. В слесарных и столярных мастерских… Даже булочники и приказчики, на что несознательные, и те забастовали неделю назад! Не говоря уж о рабочих кожевенных цехов и спичечной фабрики… С четырнадцатого июля бастует управление Сибирской железной дороги и служащие губернской управы… Забастовка стала всеобщей, всегородской! И так — в стране повсюду, не только в нашем городе. Понимаете? Народ восстал против царской власти. Рабочие люди всюду поднимаются на великую борьбу за свободу! Помните Парижскую коммуну?

— Да. Но она захлебнулась в крови, — тихо напомнил Крылов.

— Правильно. Нигде в мире свобода не добывалась без жертв, — согласился Федор. — Пусть прольется кровь.

Молодость отважна. Она не боится смерти. Федор был весь там, в вихрях борьбы. Горячие ветры опаляли его, когда он безбожно и яростно восклицал: «Пусть прольется кровь!» В этом было что-то страшное и для Крылова неприемлемое.

— Вы и ваши товарищи… Вы не боитесь? — спросил он.

— Чего?

— Город у нас особенный. Кит Китыч да Сила Силыч… Торговый люд, в основном, привыкший, чтобы пятак на гроше взыгрывал. А это народ такой… За свободу не больно-то…

— Не боимся, — уверенно ответил Федор. — А город Томск, Порфирий Никитич, вы плохо знаете. Кит Китычи в прошлое отошли. Томску-торгашу скоро конец придет. Мы, рабочие, станем хозяевами. А понадобится: сила на силу, стенка на стенку пойдем, и наша возьмет!

Его уверенность показалась Крылову излишней. Он покачал головой. Он успел привязаться к этому открытому и бесстрашному человеку…

— Поберегите себя, Федор… И заходите к нам, не забывайте.

— Непременно. И зайду, и поберегу! — задорно ответил тот и ушел, забрав свой тяжеленный, будто свинцом налитый чемодан, нечаянно забытый им в январе.

Наступила осень. Как сообщили газеты, «снятие исключительного положения в стране и на этот год не предвиделось».

Пятого сентября весь мир облетела новость: в США, в городе Портсмуте, Россия и Япония заключили мир. Глава русской делегации на переговорах, граф Витте, еще не доехав до родины, получил прозвище — «граф Полусахалинский» — за то, что отдал японцам пол-Сахалина, Порт-Артур и порт Дальний.

Витте получил прозвище, Япония — русские территории, русский народ — убитых и раненых, болезни и голод. Началась горячка освободительного движения. Маньчжурская армия возвращалась домой. Сибирские дороги как-то вдруг забились солдатами, революционизированными в высшей степени.

Взвейтесь, соколы, орлами!..

Как-то совсем по-иному, по-новому гремела на станциях и полустанках в эти дни старая солдатская песня.

Достаточно было поднести зажженную спичку…

Шестого сентября состоялась сходка студентов университета и Технологического института. Она постановила: не начинать занятий, открыть аудитории университета и Технологического института для широкой народной массы и превратить их в места народных собраний; выступить с требованием уничтожить инспекцию и упразднить свидетельства о благонадежности, объявить прием в вузы лиц обоего пола, без различия национальностей и вероисповедания, организовать в вечернее время чтение научно-популярных лекций на темы о государственном устройстве с допущением всех граждан без какого-либо изъятия, освободить арестованных за участие в демонстрациях.

Лаврентьев растерялся окончательно и запаниковал. А тут еще товарищ министра внутренних дел Трепов потребовал от томского губернатора и прочих высоких чинов «прекратить означенные беспорядки». Но как их прекратить? Все и вся выходило из привычных берегов повиновения…

А между тем приблизился октябрь. Грянула всеобщая политическая стачка, которая быстро перекинулась в Сибирь.

Трепов, сын того Трепова, в которого стреляла Вера Засулич, разослал по всей стране телеграфный приказ: «Холостых залпов не давать. Патронов не жалеть».

Социал-демократы, большевики выдвинули призыв: «Да здравствует вооруженное восстание!».

Вот в такой обстановке 17 октября и вышел царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка».

«Манифест о свободах» — так окрестили царское обращение, автором которого был граф Витте, в народе.

Следом за ним, после того как «Россия встала на путь конституционных преобразований», в стране совершился акт забвения — первая широкая политическая и уголовная амнистия. Из тюрем повалил, в основном, преступный мир. Политических, несмотря на «акт забвения», отпускали с большой неохотой.

И всяк по-своему в эти дни, наполненные тревогой и напряжением, принялся толковать магическое слово свобода.

Двадцатого октября после полудня в оранжерею, где работал Крылов, ворвался Пономарев. Вид его был ужасен. Грязная и разорванная одежда. Встрепанные волосы. Безумный взгляд.

— Что с вами, Иван Петрович?!

— Сейчас… Сейчас… — долго и лихорадочно Иван Петрович пил из ведра, погружая в воду лицо. — Не могу… сейчас…

Он так и не смог успокоиться. Рассказывал сбивчиво, путано, словно разучился говорить. Постепенно Крылов понял то, о чем ему хотел поведать Пономарев, и обрывочные слова, детали сложились в картину…

С восьми утра двадцатого октября на Соборной площади начал копиться народ: мелкие торговцы, мясники, купеческие сынки, ремесленники, подозрительные личности без определенных занятий, которые в обычные дни слонялись по городу и скандалили у трактиров и чайных. Среди них толклись «богомольные» бородатые мужики, из тех, кто не раз грозился разнести в щепки «дом публичного разврата» — театр. Многие были на подгуле. Кое-кто отлучался из толпы, посещал солдатскую чайную и возвращался с полуштофом на площадь. Пили тут же, в открытую, бахвалясь и взбадривая себя и окружающих.

Это было похоже на то, как хозяин, желая навеселить канарейку, поскребывает ножом об нож…

Толпа увеличивалась. «Канареечное веселие» начало принимать определенное направление.

— Мы голодные… А они бунтовать?

— Нам есть неча!

— Полицию отменили. Городской голова Олёшка Макушин решил полицию упразднить! Организует каку-то милицию!

Слухи разнообразились, ширились, и чем нелепее и неожиданнее они были, тем охотнее им верили. Толпа уже выросла до двух-трех сотен человек. Обозначились в ней и свои центры. В одном из них проповедовал высокий безбородый с мрачным тяжелым взглядом мужик — Савелий Афанасьев, или, как его здесь все называли, Савушка Скопец.

— Хотят назначить губернатора-еврея… Весь город перейдет в их руки… Вот те крест!

И Савушка размашисто клал на себя крест.

В толпе послышались первые выкрики:

— Бей их…

В соседней куче ораторы шли дальше:

— Бей поляков…

— Бей студентов! От их вся смута!

Кто-то вскочил на перевернутую пивную бочку и фальцетом завопил:

— Бей железнодорожных служащих и забастовщиков!

— Ур-ра! — поддержали и его.

Медленно и неотвратимо толпа начала разворачиваться, готовиться к движению.

Боже, царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу,

На славу нам…

Запел чей-то сильный дьяконовский голос. «Народный» гимн заставил всех подтянуться, упорядочиться в колонну. И шествие началось.