Университетская роща - Тамара Каленова

— В таком случае, Валентин Владимирович, милости просим! — пригласила Васильева скромно одетого молодого человека с чахоточным румянцем на серых щеках. — Полноте вам стесняться. Здесь все свои люди. Почитайте нам свои стихи.

Курицын сначала отрицательно замотал головой. Потом пересилил себя. Встал. Вцепился пальцами в спинку стула.

— Собственно, я не готов… Впрочем, господа, извольте, — как-то разом, скомканно произнес он и, подправив коротким прокашливанием хрипловатый голос, добавил: — «Песнь о веревке». Нигде прежде не публиковавшаяся и не читанная.

— Браво, Валентин Владимирович! Просим! — вновь подбодрила молодого человека Васильева.

— «Песнь о веревке», — повторил Курицын и стал читать — монотонно, уныло, без выражения, так, как это часто делают поэты, произнося собственные стихи.

На взгорьях родимой долины

Колышется зреющий лен.

Здесь гнулись мужицкие спины,

Мужицким он потом вспоен…

Сожнут этот лен, обмолотят,

Пеньку кулакам продадут.

Те «щедро» крестьянам заплотят

И в город пеньку повезут.

А в городе цены иные;

Сдадут на канатный завод.

И снова волокна льняные

Мужицкий омочит здесь пот…

Соткали веревку на славу:

Двоих на глаголь поднимай!..

И вот на лихую расправу

В голодный «бунтующий» край

Спешит усмиритель суровый,

Веревку с собой захватив…

Увидеть пришлося ей снова

Раздолье покинутых нив, —

Тех самых, где льном зеленела

Она миновавшей весной…

Какое же ждет ее дело

Средь этой долины родной?

Тот пахарь, чьим потом вспоена

Она миновавшей весной,

На ней был повешен… Решено

Так было судьбою слепой!

Он кончил читать и еще какое-то время стоял в полнейшей тишине, опустив длинноволосую голову на грудь.

— Нет, это не вы… — тихо, растерянно проговорила Васильева, и все почувствовали, что она, быть может, непроизвольно выразила мысли всех присутствующих.

Конечно, это был не он. Это был другой Курицын, которого мало кто знал и понимал. Дон Валериано, Не-Крестовский, автор нашумевшего уголовного романа-хроники в двух частях «Томские трущобы» — с убийствами, драками, поджогами, сомнительной любовью, — мог ли тот человек написать «Песнь о веревке», так взволновавшую слушателей? — Нет, не мог. Значит, это был другой человек. И ему, другому человеку, после длительного молчания вдруг зааплодировали те, кто собрались сегодня вечером у Потанина.

— Нет, вы не опереточный мушкатёр, — сказал художник Щеглов и, приподнявшись, взволнованно пожал руку Курицыну. — Спасибо. Вы написали хорошие стихи.

Все заговорили, оживились. Как бы сбросив недавнее оцепенение. Стихи Валентина Курицына каждому из слушателей сказали о многом. Напомнили о судьбе отчизны, народа. О времени, в котором они жили.

Время было сложное. И без того «не пахнувшая розами действительность» уплотнилась до невозможного состояния. Покушение на представителей власти следовало за покушением. «Дождило бомбами», — как изволили шутить неунывающие газетчики. Доведенный до отчаянной крайности, измученный войной народ походил на пороховую бочку, к которой достаточно было поднесть зажженный фитиль. Все ждали мира с Японией, а его не было.

Вместо него граф Сергей Юльевич Витте, либерал, министр финансов, один из немногих в правительстве Николая Второго понимавший истинное положение дел в стране, выдвинул свежий лозунг: «Нужно драть, и все успокоится». И драли. Харьковский губернатор, шталмейстер князь Оболенский, произвел сплошное сечение неспокойных крестьян вверенной ему губернии. По сему поводу на докладе Николай начертал резолюцию: «Вот так молодец, здоров».

В Сибири было потише, но и сюда доносились раскаты непогоды, бушевавшей за Уралом. Гроза приближалась. Это чувствовали все, особенно интеллигенция. Об этом тоже говорилось в потанинской гостиной…

Однако ж Мария Георгиевна старалась не выпускать бразды правления из своих полных ручек. «Сегодняшний вечер посвятим поэзии», — возгласила она, и порой ей удавалось поворотить внимание мужчин от политики к сему изящному предмету. Валентин Курицын несколько подвел ее ожидания, но не беда, настанет и ее пора…

— Господа, попросим и Марию Георгиевну почитать свои творения! — догадливо предложил кто-то из молодежи.

— Охотно, — ответила Васильева. — Я прочту для вас, дорогие гости, стихотворение, посвященное памяти Семена Яковлевича Надсона, умершего восемь лет назад, в возрасте двадцати четырех лет, — и добавила: — Это мой любимый поэт. Россия недостаточно ценит его. Эпиграфом к стихотворению я поставила вот такие строки Некрасова:

Беспощадная пошлость ни тени

Наложить не успела на нем,

Становись перед ним на колени,

Украшай его кудри венком.

— Просим, просим! — раздались голоса, и даже отъявленные спорщики Потанин и Обручев примолкли.

Васильева читала сидя, отведя в сторону руку с черной лакированной записной книжицей, в которую были занесены стихи. Читала хорошо, красиво, завораживающе.

Не для славы в нетленный и пышный венок,

Как цветы, вплел он звучныя песни…

Оросил он слезами в нем каждый цветок

И венок не поблекнет чудесный!..

Он всю душу больную в те песни вложил,

Оттого и звучат в них рыданья,

Что он слезы за братьев измученных влил

В эти песни тоски и страданья…

Он хотел осушить реки льющихся слез,

Он неправдой, как мукой, терзался;

Лишь порой в красоте упоительных грез

Ему мир обновленным казался:

«Мир устанет от мук, захлебнется в крови…»

В красоте вдохновенных мечтаний

Ему мир рисовался, мир полный любви —

Ни вражды, ни цепей, ни страданий!..

Но была тяжела и неравна борьба

С полновластно царящею тьмою,

И грядущая мира иная судьба

Вновь казалась далекой мечтою.

Долго мир будет полон страданий и слез!..

И, измучен неравной борьбою,

Вдруг умолкнул певец — и в могилу унес

Недопетые песни с собою!..

— Браво! Прекрасно! — раздались голоса.

— Еще… Просим еще!

Васильева не заставила себя долго упрашивать.

Ветер тихо качает цветы полевые,

Пряча в их лепестках поцелуи свои…

Сердце чуткое слышит обеты святые,

Незабвенныя, чудныя речи любви…

Крылов взглянул на Потанина. Григорий Николаевич неотрывно, с нескрываемой восторженностью слушал поэтессу; было заметно, что ему нравится в ней решительно все — и она сама, и ее стихи.

«Поэзия г-жи Васильевой чисто субъективная и почти не выходит из стен девичьей комнаты… История женского сердца, обиженного счастьем и обольщенного только призраком его в ранней молодости, история, облеченная в рассказ об одной старой весне, обманувшей расчеты на счастье, — это любимый мотив в поэзии г-жи Васильевой и он часто повторяется в ея стихотворениях; эти повторения действуют, как прибой волн или как музыкальная пьеса, которая постоянно возвращается к одной и той же мелодии», — писал Потанин в предисловии к петербургскому поэтическому сборнику Васильевой «Песни сибирячки».

Крылову «женская поэзия» Марии Георгиевны показалась монотонной, лишенной энергических аккордов, свежих мыслей… Потанин находил в ней музыку, шум прибоя, старую весну. «Сколь разно действует на сердца людей искусство, литература, — подумал Крылов. — Нет, определенно наука всегда имеет более точный эффект».

Зааплодировали. Затем как-то незаметно, по-светски ловко и непринужденно Вячеслав Шишков перевел разговор в иное русло.

— У вас, Мария Георгиевна, есть стихотворение, которое называется «Судье-прозаику», — сказал он и продекламировал:

Мы говорим на разных языках,

И никогда мы не поймем друг друга;

Ты — проза весь… в уверенных словах

Звучит мне северная вьюга…

— Да, есть у меня такое стихотворение, — согласилась Васильева. — И заканчивается словами, в которых выражается мое кредо:

Тебе в ответ, прозаик-судия,

Бросаю вновь рифмованное слово!

— Совершенно точно, — подхватил Шишков. — Так вот, поскольку я и есть «сплошная проза», то мне хотелось бы задать один прозаический вопрос.

— Какой же!

— Как вы относитесь к фольклору?

— Я? — несколько растерялась поэтесса. — Пожалуй, этот вопрос следует адресовать Григорию Николаевичу, — и обратилась к Потанину: — Вы не откажетесь, мой друг, удовлетворить любознательность господина Шишкова по данному предмету?

Григорий Николаевич не отказался. Он поделился своими новыми изысканиями в области фольклора — на что, собственно, и рассчитывал Шишков, задавая свой вопрос. По словам Потанина, он уже не мог более собирать фольклор и решил приступить к обработке накопленного материала. В последнее время Потанина интересовал образ Христа. Разбирая эпос разных азиатских племен, составивший впоследствии два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» и второй том отчета о путешествии на Тибет, он заметил одну особенность: сюжеты некоторых сказок и преданий были близки друг другу, хотя записаны у разных народов, говорящих на разных языках и живущих далеко друг от друга. Потанин стал искать причины и пришел к выводу, что культ «сына неба» Христа создался не на западе, а на востоке — у народов Центральной Азии — и гораздо раньше.