Университетская роща - Тамара Каленова

Тяжело терять друзей.

Через год после смерти Коржинского — гибель Эраста Гавриловича Салищева. Заразился на операции. Сгорел от работы этот чудо-человек, бескорыстный, не запятнавший душу искательством и вероломством. Светлый труженик науки. Эта потеря для Сибирского университета невосполнима. Для Крылова — тоже. Салищев был тот человек, с которым он мечтал подружиться.

Сблизился было душевно и сроднился здесь, в Томске, Крылов еще с одним человеком, интересным, широко и разно образованным, Степаном Кировичем Кузнецовым. Вместе открытие университета праздновали. Вместе и его десятилетие встретили. Сколько чаев за сердечными разговорами провели… Ан песня не сложилась.

Отношения со Степаном Кировичем внешне оставались прежними: доброжелательными. Однако что-то за последние годы неуловимо изменилось. Что именно, Крылов не смог бы сказать определенно, но ощущал ясно: изменилось. Может быть, исчезла сердечность…

Степан Кирович нравился Крылову трудолюбием и одаренностью. Этнограф и археолог, знаток древних языков, классической филологии, Кузнецов много собирал, наблюдал, копал в Прикамье, в Поволжье, в Сибири. Мечтал об отставке, желая стать свободным человеком и отдаться науке. Читал несколько заунывно, однако всегда содержательно лекции по исторической географии («Мордва», «Меря»), по библиотековедению, по метеорологии, введению в музееведение. А уж библиотекарь — по призванью, милостью божьей! В его руках книги оживали. Сам переплетал, либо доуказывал переплетчику, как сделать, чтобы умственное сокровище выглядело изящно. Словом, человек в высшей степени Крылову симпатичный. Казалось, они самой судьбой предназначены для дружбы верной и длительной.

Но тут грянул судебный процесс. «Мултанское дело». Степан Кирович ходил героем. «Я спасал вотяков! — к месту и не к месту говорил он много лет подряд. — Мы с Короленко не оборону держали, а в наступление шли…»

И непременно рассказывал о том, как он здесь, в Томске, виделся с Владимиром Галактионовичем, как знаменитый теперь писатель читал в незабываемой макушинской «Сибирке» свой рассказ «Сон Макара». Трижды возвращала Короленко в Томск дорога политссыльного. Город должен помнить это…

И как-то так по его речам выходило, что и Кузнецова город Томск тоже должен в веках благодарить и помнить.

Прошло время. Разговоры о том, как Степан Кирович был на короткой ноге с Короленко и спасал вотяков, начали приедаться. Когда же он высказался публично по поводу научного эксперимента Крылова с шелкопрядами, дескать, конечно, червяков размножать куда проще и безопасней, нежели пейзанов от каторги и смерти спасать, все поняли, что библиотекарь заболел манией величия.

Крылов держался до последнего. Терпеливо слушал жалобы Степана Кировича на то, что «этот Кащенко с Леманом и экзекутором Ржеусским не допустили к раскопу близ Лагерей», где было найдено временное становище первобытных охотников, которые убили мамонта, съели его и ушли дальше. Это была первая такая крупная в Сибири — и третья в России — археологическая находка, честь ее оформления должна была принадлежать и ему, этнографу и археологу. А Кащенко всю коллекцию забрал к себе, разложил по ящикам, хочет применить какой-то новый способ анализа — с помощью древесного угля…

Не обижался Крылов и на колкости своего соседа, помнил о многих добрых часах, проведенных вместе. Но когда обнаружилось, что настроение от «караул» к «ура» легко начало переходить у Кузнецова в вопросах принципиальных, устал и он. Дружеские отношения лишились сердечности и, сохраняя внешнюю форму, опустели внутри.

А как хотелось дружить! Никому бы, наверно, сейчас Крылов не признался в том, что он, седой человек, мечтает о настоящей мужской дружбе. Как мальчишка, как восторженный гимназист… Он готов был к этому чувству давно. Тосковал по суровым, как солдатская служба, истинно верным мужским отношениям. И готов был нести в них самую тяжелую, самую неудобную выкладку. Лишь бы она была, дружба…

С Кузнецовым, как выяснилось, она не состоялась.

«Должно быть, я не достоин подобного счастья», — иногда размышлял Крылов.

С Василием Васильевичем Сапожниковым они тоже могли бы подружиться по-настоящему. Впрочем, у них ведь и сложились вполне милые отношения…

Увлеченность наукой, основная черта исследовательского характера Василия Васильевича, работника-ученого, его двигательная сила, очень привлекала Крылова. Незабываемы вечера в главной зале Гербария… Разборка привезенных Сапожниковым альпийцев, растений с горных вершин. Златоуст светится от гордости — эвон сколько богатств удалось снять и доставить в Томск! У Крылова — руки дрожат от нетерпения: этого и этого… и этого растения в университетском Гербарии еще нет… Как же удалось найти их?!

— Удалось, — довольный, улыбается Сапожников. — Ножки, ножки! Унесите кузовок!

И они оба счастливо смеются, потому как понимают, что именно «ножки, ножки» кормят не только волка, но и ученого-ботаника.

Здесь, в Томске, Василий Васильевич стал завзятым путешественником. Более того, вполне определилась и основная страсть его — ледники. Ледники Алтая. Именно благодаря ему в Сибири начала, наконец, складываться наука о глетчерах, движущихся ледовистых горах. В 1898 году Василий Васильевич покорил свою любимую двуглавую Белуху. Без особого снаряжения, в одежде, мало приспособленной для ночлега на снегу… Это были, по его словам, лучшие и… рискованные дни его жизни.

«Наконец, впереди в прогалине седла показались верхушки северных гор, и в два часа дня мы остановились перед страшным обрывом в Аккемский ледник. Близко к краю подходить было небезопасно, так как здесь над скалистой стеной образовались гигантские снежные навесы, вместе с которыми мы могли очутиться на Аккемском леднике, что не входило в наш маршрут», — не без юмора писал в своем научном отчете «Катунь и ее истоки» Сапожников.

— Идем это мы с Иннокентием Матаем… Алтаец-ойрот, проводник… И вдруг перед нами — трещина красотой в три метра!.. — рассказывал вдохновенно Василий Васильевич, и Крылов отлично понимал его.

Словом, общение доставляло радость и тому, и другому. Но… Опять противительное «но». Сапожников привлекал к себе великое множество людей. Его хватало на всех. А Крылов был, что называется, однодружб. И не мог иначе. И сам порой мучился от этого свойства своей натуры.

Много воды утекло в невидимой клепсидре, водяных часах. Изменилось время. Изменились люди. Иным стал и он сам.

Что удалось? В чем обманулся? В чем разочаровался? Что приобрел? Какие это, однако, сложные болезненные вопросы. Целая жизнь нужна для того, чтобы ответить на них…

Худосочное, серое занималось утро. Крылов задремал в плетеном кресле возле печки. Последняя его мысль была о том, что как хорошо и удивительно все-таки, что успенский мальчик Федька Дуплов думал о нем, разыскал его… В трудную минуту доверился именно ему. Это взволновало Крылова. Он не знал, чем заслужил это доверие, и ему хотелось его оправдать.

В зеленой гостиной

— Что, брат, аль не визитируешь?

— Нет. Да и не стоит, братец. Тоска. Все как-то не эдак, не по-сливочному складывается…

Два одинаково принаряженных братца — брюки в клетку, серое пальто, касторовая шляпа и модная с шарообразной наставкой трость — остановились на тротуаре за университетской оградой, как раз напротив того места, где Крылов высаживал в грядку луковицы тюльпанов.

Золотой веселящейся молодежи в Томске было немного, не в пример другим городам. Отчего-то не прижилась эта мода. То ли потому, что в губернском центре не сложилось высокого общества, то ли из-за того, что томские отцы семейств, поставившие свои жизни ради одной цели «зашибить деньгу», люди оборотистые и прижимистые, не допускали детей своих к капиталу, то ли еще по каким иным причинам, скрытым от посторонних взглядов, — только профессиональных прожигателей жизни в городе почти не имелось. Студенческая, рабочая, мещанская молодежь была. А «золотой» — единицы. Горожане называли их «навозными фруктами», в отличие от местных, ниоткуда не привозимых. Эти молодые люди, приехавшие из столиц и нечаянно застрявшие в Томске по причине истаивания финансов, с утра до вечера парадировали по центральным улицам и кормились тем, что непрерывно наносили визиты. Двое таких представителей остановились сейчас за оградой.

— Слыхал, брат, Обь и Томь вместе с Волгой пошли? Подсидела нынче весна?

— Н-да! Это я тебе скажу: перемещение тропиков.

— ?

— Тропики? А видишь ли, брат, тропики — это границы такие. В их пределах и водки доброй не сыщешь. Кислятину пьют. Винишко. А пирог с осетриной там называют «чемодан с рыбой».

— Ха-ха-ха.

«Очень остроумно, — поморщился Крылов. — Как, однако, не надоедает людям без цели болтаться?»