Избранное - Леонид Леонов

— О каких хозяевах жизни говоришь? Ты, ты хозяйка жизни? Сносишься и выкинут — это не твоё — живёшь краденой идеей! Хуфу строил — прах растоптали — мрамор на ступеньки чужих дворцов — туристы с кодаками ходят, — брюзгливо кидал он.

Она посмотрела на него с сожалением.

— Да, ты отживаешь своё. Через десять лет к тебе потребуется комментарий!

— Его напишут — не вы! — блеснул он глазами, а через минуту сидел седой и ещё более жалкий, закрыв руками лицо.

Дочь ушла, чтоб не возвращаться больше, но вечером к ней позвонила мать.

— Суза, найди отца, — сказала она просто.

— Я занята, не могу сейчас.

— Тебе очень досадно, что он ещё жив?.. У него в чемодане была одна вещь, теперь её нет. — Старуха и прежде не доверяла телефону. — Найди отца, Суза!

Это была последняя жертва, на которую решилась Сузанна.

…у оврага горел костёр. В стадо из-за непогоды скота не выгоняли; бабы серпами нажинали коровам травы, а коней, стреножив, пускали в ночное; сотинские ночи принадлежали ветрам. Сперва коней отводили мальчишки, но после участившихся конокрадств на Енге с табуном уходили сами мужики; сидя у костра, они сонливо вели бесконечные беседы о непонятном или слушали, как трескуче и пламенно повествует о том же самом огонь. Сузанна проходила мимо; ей показался знакомым облик и ещё более — жесты говорившего человека; несвязные обрывки фраз, произносимых с великой силой, донеслись до неё. Она приблизилась по скату оврага, рискуя скатиться вниз по осклизлой траве. Мутный ореол влажности стоял над пламенем, которое пригнетал к земле хаотический напор воздуха. Закутанные в зимние овчины мужики ютились вокруг костра на поленьях. Изредка, когда стихал ветер, из мрака возникали оранжевые и мокрые бока лошадей. Под калошей Сузанны визгнула трава. Небольшой мужичонка, наверно Кузёмкин, которого таким неузнаваемым делала ночь, пошёл посмотреть звук. Сузанна вошла в полевой соснячок и закрыла лицо рукавом. Кузёмкин всмотрелся в тьму и, сделав кстати всё, что ему было потребно, неспешно воротился к огню.

— …и откуда столько воды берётся на свете? — сказал он, присаживаясь на своё поленце.

Ему не ответили; беседа продолжалась, и Сузанна поняла, что застала лишь конец её. Потирая руки в тёплом потоке воздуха, полном искр, Виссарион сказал:

— Электричество тоже великая вещь: повернут рычажок, и вы без них ни ногой.

— Лукаво задумано, — с удовольствием сказал один, сидевший спиной к Сузанне.

— Они настроют! — шумно вздохнул длинный мужик. — Я даве ящики со станции привозил… и всё железо, железо, чистокровное железо, мужички! А тут гвоздь аль подкову христом-богом выпрашиваешь.

Тут зашевелился ещё один, и Сузанна без удивления узнала старого Мокроносова: Виссарион постарался обезопасить себя в отношении слушателей.

— Как построют, так и потечёт на нас вонь. Мне техник сказал… — Кажется, он имел в виду сернистый газ, непременный и неуловимый отход производства. — И пойдёт газ, и всё им пропитается, реки и сушь. Ещё корова-то ест травишку, зато уже молочка ейного пить не станешь! А лошадь просто понюхает, чихнёт, выругается человецким словом и прочь пойдёт…

— А петухи — те, говорят, запросто с ума сходят! — наспех выдумал Кузёмкин, вертясь всяко, и все покосились на него с недоверием испуга, да он и сам устрашился выдумки своей.

Виссарион не опровергал ни того, что вянут цветы от газа, ни того, что рыба всплывает пузичком вверх; задумчиво шевеля горящее сучьё, он лишь направлял течение разговора так, чтоб остриём он расположился против Сотьстроя. Тогда, плохо соображая возможные последствия поступка, Сузанна вышла из своего убежища. Застигнутый на месте, Виссарион ниже склонился к огню и молчал.

— Товарищи… я проходила мимо… — Она сбилась, ей стало холодно, никто не смотрел на неё, и только Кузёмкин шутовски посвистывал себе под нос. — Это всё чушь! Попросите управление строительства прислать вам человека, и он расскажет о производстве верней, чем этот недоучка. Газы ничем не отразятся на вашем хозяйстве, а щелока, которые обычно спускаются в воду… — она задохнулась от возмущения, — …щелока у нас предположено сгущать и сжигать на форсунке, как топливо!

— Это, конечно, двойной и обоюдный факт, — равнодушно кинул Мокроносов и зевнул, и тотчас все зазевали кругом. — А мы рази против, девушка? Не, мы душевно за! А только вот: хáзы детям нехорошо.

Двусмысленность положения мешала ей говорить слитно.

— Кому поверили!.. строительство уже дало вам новые избы, клуб, школу. Оно даст вам работу на круглый год…

— Такая смешная девушка, — насильственно заулыбался Мокроносов. — В клубе-т не кормят, а насчёт музыки — у нас своя есть… как возле сытного стола чешем голодно брюхо!

— Хлеб будет, много хлеба… — Ветер обвил её дымом и искрами.

— Покеда твой хлеб созреет — жрать его станет некому: перемрём! — исступлённо крикнул всё тот же длинный мужик. — Во, гляди, сок через глотку текёт…

Было смешно уговаривать людей, перед которыми мог безбоязненно раскрываться Виссарион. Все они были из той части Макарихи, которая в отошедшие времена незримо владела округой. Сидели тут двоюродни Алявдины, Иона и Тимофей, подрядчики и конокрадьей красоты старики; Алексей Дедосолов рядком, наплодивший роту сыновей, которых разбросал, как семена, по обе стороны российского окопа — «цепляйтесь, детки!»; курил самодельную трубчонку и кашлял надсадно Шибалкин, знаток советского закона и юла; Лука, отец председателя, который с той памятной ночи не отводил мерклых глаз от Виссариона; Кузёмкин, которому страшно было снять с себя личину добровольного шута, потому что не было под ней ничего; Мокроносов, в прошлом — владелец ассенизационных обозов, о котором вдоволь сказано; Желудьев, о котором нечего сказать, потому что при всех властях оказался чист, и некоторые другие, порывистые, как ветер на Соти, мелкозубые, как мелкослойно северное дерево. Их было не переубедить, как не заставить лес сойти с занятого места; их можно было или рубить, или ждать, пока обгонит молодая поросль. Теперь все они строго глядели на сузаннины калошки, и той было так, точно глыба камня лежала у ней на ногах.

— Я приду к вам в конце недели и сделаю доклад. Хотите?

Они украдкой перемигивались, и она нерешительна повернулась уходить. Минуту спустя, сделав знак молчать, Виссарион поспешно захромал за нею; после явного этого поношенья, в котором была и его доля, у Сузанны могло иссякнуть прежнее великодушие. Она почти бежала, не разбирая дороги.

— Слушайте, мне трудно догонять вас… я хромой! — крикнул Виссарион. — Остановитесь, не бойтесь меня…

Она обернулась, оскорблённая ещё более этим подозреньем:

— Вы… вы работаете от себя или от хозяина?

— Молчите, я объясню… это недолго. Надо же внушить когда-нибудь сознание силы в это рабское племя. Это полезно не только мне… — Она враждебно молчала, и он сделал вид, будто сдаётся — это вредно?..

— Это глупо, будить стихию, если не иметь власти над нею. Вы стали дрянью, поручик!

— Слушайте, я объясню, не торопитесь… — И вот уже шагал в ногу с нею. — Глядите: облако — кусок плаща, правда? А вы… вы знаете, что за ним, если оно распахнётся?

— Вы собираетесь читать стихи?

— …потом, стихи потом. Слушайте… лягте на землю и слушайте: она орёт. Мир гибнет… — Должно быть, он того и добивался, чтоб она хоть на минуту поверила в его сумасшествие. — На этой остывающей планете остывает и человек… о, ещё не однажды материя взглянет в это своё зеркало и ужаснётся!.. всё кристаллизуется, всё приходит к последнему равновесию: нет, ещё не Клаузиус, а только демократия и новый, ещё не слыханный человек. Не торопитесь приветствовать его заранее, счастливые родители… Я говорю, что мир на небывалом ещё ущербе, в основе его ненависть и месть, его законы для подлецов, его техника для расслабленных, его искусство для безумных… Цивилизация — вот путь, вырожденье — вот завершение. Я простужен, у меня слипаются слова… но поймите меня. Не мысль, не идея, а вещь формирует сознанье. Не бог ограбил человечество, а вещь — лукавый хозяин мира. Неправда? Когда-то на заре он сам был богом, мохноногий человек: он раздавал имена и приписывал смыслы. Он был могуществен, потому что дружил со стихиями, сам сын хаоса и первоначальной силы. Он понимал мудрее нас это бессмысленное вращение глухонемых шаров: они бегали вокруг него и для него… не пугайтесь, это о звёздах, здесь нет опасности вашему Сотьстрою. Ха, космический гороскоп благоприятствует ему!.. Пращуру тепло было в его природной шубе, глаза его умели издалека отыскать добычу, а ноги — догнать её. Так проходили тысячи лет, но вот в минуту временного отчаянья и бессилья родилась вещь. Она разом впитала в себя качества и свободу хозяина. Культура и есть выделение качеств!.. Шкура его стала домом, зоркость выделилась в великолепную оптику, а из ног выковались колёса. Вещь обещала ему химерическое блаженство, и вот, раздеваясь и голея, человек побежал вперёд… его бег страшен, потому что он боится отстать от своей собственной тени. Иногда он в усталости высовывает свой иссохший, истрескавшийся от жажды язык, не видите вы? Раньше он умирал от геройства или любви, теперь он погибает от расширения аорты! Утерялись все нормы, наступил хамский апогей естественных наук. Множась, они, подобно волхвам, понесли свои дары к колыбели богочеловека. Вспомните!.. человек есть то, что он ест. Любовь — взаимное влечение яичников. Солнце — злосчастный гном, дни которого сосчитаны и гимназистами. Душа — функция протоплазмы. Один принёс обезьяну, другой рефлексологию, третий манифестировал конечность вселенной, четвёртый подрумянивает старцев мясом, вырезанным из козла, пятый… Ха, придёт ещё один Фрейд, и не останется, веры ни в чистоту, ни в дружбу, ни в невинность; наступит разочарование, все перестанут смеяться, потому что разучатся плакать, а тогда погаснет и вера в необходимость жить. Уже теперь: зачем Увадьеву любовь?.. зачем в Англии король?.. зачем над островом Маврикия плывёт облако? Всё рассечено и познано, но слушайте: произошёл обман. Познан труп в его мёртвых, раздельных частях, а живое единство ушло невозвратимо. Каменьщик, бьющий камень, заражается его твёрдостью. Неспроста впереди революции шагают металлисты. Человек заразился сукровицей своего знания… И вот душа изгоняется из мира сквозь строй шпицрутенов и палок. Чудовище, родившее библию, коран, Илиаду, стало клячей. Ей не поспеть, она хромает, как я! Эллада, равновесие начал, единство остались позади, за кормой… Слушайте, я говорю: назад, к тезису. Неясно? Назад, к праматери всех Эллад…