Тульский – Токарев - Андрей Константинов

Артем, конечно, встречу организовал, несмотря на позднее, если не раннее время, но на вора чуток надулся. Правда, отец потом ему смысл разговора передал, а разговор и впрямь был интересным…

Косясь на Крузенштерна в белой ночи, Варшава сказал Токареву:

– Я, Василь Палыч, своих собирал и еще соберу… Пошуршим… Люди все больше надежные, хотя для тебя и беспокойные… но об этом после. Вот что я тебе скажу: нарушаю я все мыслимые законы наши.

Токарев нервно ухмыльнулся и перебил вора:

– Я тоже, Май, нарушаю, а под моим чутким руководством – и все мои. Люди, кстати, тоже надежные, хотя для твоих и хлопотные.

Варшава улыбкой показал, что юмор оценил, и продолжил:

– Потому и говорю тебе следующее: жил да был в Балашихе, что под Москвой, паренек. Наконец загремел он по третьей ходке в колонию, на этот раз – надолго… Строгая изоляция, конечно, строгой изоляцией, но сбежал он – так бывает… На нем только по Москве четыре трупа, да и у нас успел гранату бросить где-то на нервном разговоре – тут уж я не считал, сколько полегло, при себе у него ствол, «ТТ», это точно, а может, еще какая приблуда. Не вертухай – не обшаривал. Парень этот истеричный, гибкий и характерный. Никто с ним не работает. Живет он где-то у Некрасовского рынка. Фамилия его Матросов, а прозвища нет. Ты полистай-полистай формуляры – найдешь депешу «ищем-свищем», контактные телефоны…

Василий Павлович, понимая, что услышал только прелюдию, коротко кивнул:

– Не вопрос!

Вор все-таки не удержался от чуть театральной паузы и продолжил лишь после нее:

– …Сказывали мне, что рядом с ним паренек, несудимый и умный. Спросил я про его глаза – и в цвет! Нет глаз! И запомнили-то почему: у Матросова этого глаза, как огни на елке. А у того – алюминий ржавый. Контрастно очень. Вот я и думаю: оно!

Возбуждение Варшавы передалось и Токареву, он облизнул пересохшие губы и сказал почему-то шепотом:

– Поконкретнее бы…

Вор аж фыркнул:

– Ты подними бумаги, достань аусвайс его, а я, глядишь, найду и поконкретнее…

– Завтра же, – глухо откликнулся Токарев, и Варшава прищурился:

– Ты это мне или себе?

– Себе.

– Тогда до завтра.

Вор собрался было уходить, но Василий Павлович удержал его:

– Варшава… А все-таки, откуда тебе накапало?

На этот раз никаких пауз не было:

– Белки сказали.

– Живы еще? – удивился Токарев. – Ты будешь смеяться, но я рад за них…

(Белками кликали двух воровок – ушлых и неугомонных. Первой было за шестьдесят, второй втрое меньше. Старая Белка рубила «хвост» мгновенно, подходила к операм и говорила с укоризной:

– Ребятки, и не совестно вам за старухой присматривать? Вон вокруг что деется!.. Глаза-то разуйте! А меня все равно не возьмете! А возьмете – так дело прекратят, старая я больно.

Она учила молодую так: натянет леску через всю комнату, развесит ридикюли, и – давай, открывай! Если хоть одна сумочка шелохнется – все, экзамен не сдан. При этом она сама обязательно сидела за круглым пушкинским столом, на котором стояли графинчик толстенного стекла, старорежимная рюмка и блюдце с икоркой. Старуха очень напоминала Фаину Раневскую.)

Варшава так быстро ответил про Белок, потому что слукавил. На самом деле «цинканул» ему Раб – божий человек Ортодокс с политическим душком. Раб сидел и за урок, и за убеждения. На его лбу красовалась наколка: «РАБ» – и потом еще, мелко-мелко, – «Коммунистической партии Советского Союза». Вот так – без комментариев. Последние двадцать лет Раб носил на голове специальную повязку, за что и стал живой легендой. Раб был злым, но в разговоре с Варшавой чуть потеплел:

– Чую, не только для тебя слова мои… Но передай, что…

И рассказал про Матросова из Балашихи. При этом добавил:

– Я многое видал, но этот… Шатун он подстреленный, и резону ему сдаваться, сам понимаешь, никакого… И второй – мутный совсем, но по-другому. От обоих смертью несет, но от первого горячей кровушкой, а от второго – тухлятиной… Так что – гляди! И другим передай…

На прощание Токарев не удержался и все-таки спросил вора:

– Варшава, а все-таки почему люди с тобой такой информацией делятся?

Вор усмехнулся:

– Как-то раз начальник отряда в колонии-поселении отпускает меня в город, одного, а я ему говорю: отпусти, мол, остальных. А он мне: «Варшава, знаешь, чем ты от них отличаешься? Я тебя знаю, а их – нет. Хотя, возможно, они и лучше тебя». И отпустил только меня. Понял?

– Знаю, мать писала, – улыбнулся Василий Павлович, но вор переспросил уже серьезно:

– Понял?

– Понял, – также всерьез ответил ему Токарев и пошел к Артему, стоявшему на набережной неподалеку и героически боровшемуся со сном. Токарев приобнял сына и услышал коронно-прощальное от Варшавы напоследок:

– Токареев! А я в рай попаду?

Начальник розыска устало рассмеялся:

– Мы с тобой в одно место попадем, правда, куда – еще точно неизвестно…

Отец с сыном побрели домой, держась друг за друга, словно боялись оступиться. Глядя на вымотанного в дым Артема, Василий Павлович почувствовал вдруг спазм в горле, однако откашлялся и сказал почти весело:

– Надо тебе, сынуля, сегодня отоспаться. А то скоро события могут начаться – будет не до сна, а ты уже никакой. А я чувствую – атмосфера разреженная, как перед грозой, и все наэлектризованные. Значит, скоро жахнет. Зато потом дышать легче будет. Надо только саму грозу пережить, а для этого силы нужны и бодрость. Умотался, Сивка, в крутых-то горках?

– Ничего, – еле ворочая языком, ответил Артем. – Завтра Артур выходит, будет полегче.

– Как он?

– Уже нормально. А так – траванул-то себя прилично, колотило его по полной программе. Ну а потом эти таблетки с уколами – его ж снотворным и успокаивающим прокалывали… – Артем вдруг забеспокоился, словно проснулся: – Только, пап, я прошу тебя, ты его не ругай сильно. Он и так-то трясется, на работу идти боится. Не говорит, конечно, но я же вижу…

Василий Павлович пожал плечами с некоторой досадой:

– Да никто его есть поедом и не собирается… Но и поощрять – сам понимаешь, не за что… Дай-то бы бог, если он лишь надломился, а не сломался… Девка, что ли, такая уж сладкая была?

Артем, отвечая, все-таки дрогнул голосом:

– Да… Она была интересная… И живая… Была…

Токарев-старший искоса посмотрел на сына и больше ничего не спрашивал. В ту ночь Артем уснул раньше, чем улегся… А Василий Павлович еще долго не спал. Он курил и смотрел на своего взрослого спящего сына…

3–4 июня 1990 г.

Ленинград, В. О.

Выходя на работу после почти недельного отсутствия, Артур в полной мере ощутил на себе действие так называемого «синдрома тревоги». Ему казалось, что все как-то по-особенному на него смотрят, а если не смотрят на него – то, значит, специально отворачиваются и думают про него, причем думают плохо. Между тем коллеги, наоборот, стремились делать вид, что ничего такого особенного не произошло, что все идет своим чередом, и не думали о Тульском плохо. Русский человек, он ведь странно устроен – ежели даже действительно в чем-то виноватый вдруг запьет по этому поводу зверски – его тут же все начинают жалеть, видимо, как искупившего вину чудовищным воздействием алкоголя на организм… Нет, Ткачевский, еще не поправившийся до конца, конечно, сказал Артуру пару слов для острастки – но действительно пару. А Тульскому нужно было, чтобы на него орали, топали ногами, долго разговаривали бы – тогда бы он понял, что – прощают, предварительно поругав. А тут – ежели не ругают, так, значит, и прощать не хотят, в категорию пропащих занесли… Одна надежда оставалась на Токарева-старшего – Артур ждал, что начальник ОУРа вызовет его к себе – ну и там вздрючит, естественно. Потому что, если не захочет вызывать, – значит, дела совсем плохи, значит, и видеть не хочет, и разговаривать не желает…

Во второй половине дня «синдром тревоги» Тульского превратился уже в синдромище, но тут Токарев все же передал через Ткачевского, чтобы Артур явился. Тульский пулей долетел до кабинета начальника и робко-робко постучал в дверь.

– Входи-входи, чего скребешься-то, – приветствовал его Василий Палыч. – Ну как, алкоголики рисуют нолики? Или – пьянству бой?

– Василий Павлович, – сказал Артур, клятвенно прижимая руки к груди, – я… я сам не знаю…

– Искупишь в бою… – усмехнулся Токарев. – Хотя, конечно… Честно говоря, от тебя не ожидал. Вот я от Харламова мог таких закидонов ждать – они во внутренних войсках и не такое вытворяли… Но ты-то…

Артур сжал зубы и очень тяжело выдавил все-таки из себя:

– Я… Мне… Мне самому… очень стыдно… Я…

Начальник ОУРа вздохнул и улыбнулся по-человечески: