Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

Сейчас, рассказывал по-украински Некрасов напряжённым от волнения слушателям, на Украине живут более или менее хорошо, все привыкли и притёрлись к советской власти, кто выпивает, кто подворовывает, кто подрабатывает – как везде. У всех почти всё есть – телевизор, велосипед, кабанчик, мотоцикл, а то и машина.

И бросает вдруг кощунственный тезис: на Украине жить можно!

Конечно, всё это по-ребячески наивно, упрощено до уровня застольных разговоров на киевских кухнях в русских домах, но вызвано было любовью к Украине и Киеву!

Ну а что потом началось! Агент КГБ, шовинист, советский прихвостень, лакей, пигмей и, конечно, москаль!

Некрасов был искренен и не злонамерен, но не все, оказалось, сокровенные его мысли следует оглашать! Не всё, что с убеждением им сказано, обязательно верно и непреложно!

Когда он понял это, то безмерно огорчился…

Парижские кафе

Но не пора ли развеяться, поговорить о вещах, умасливающих взор и бальзамом обволакивающих истерзанную эмигрантскую душу?

О парижских кафе.

«Я сижу в парижском кафе, блаженствую, и мне больше всего хочется рассказать об этом блаженстве. И рассказать во всех деталях…»

Не успели мы приехать, как Виктор Платонович потащил в кафе. В самые-самые и разные-разные.

Роскошнейшее и снобистское кафе «Липп». Вика нарочно нас с Милой привёл именно сюда, в это дорогое и прославленное питейно-кофейное заведение, – показать парижскую жизнь! На втором этаже был ресторан, туда не так просто попадёшь даже с деньгами, а нам тем более не по Сеньке шапка. Поглазели на парижскую публику, расплатились.

Вика встаёт:

– Пошли!

Суёт в карман крошечную пепельницу, на память! Я содрогаюсь, но всё сходит с рук.

Первый год мы с В.П. увлекались тем, что старались стянуть в модных кафе маленькие фирменные пепельницы или блюдечки. Видя неодобрение читателя, спешу сообщить, что делали это чуть ли не все посетители, причём наиболее совестливые стыдливо совали при этом официанту несколько франков. Мы такой щепетильностью не отличались и коммуниздили безвозмездно…

Перенесёмся лет на десять вперёд.

Викин молодой приятель, невероятный брюнет и девичий любимец Юлик Милкис, играет на кларнете на площади Сен-Жермен-де-Пре. Парижская публика, сидящая за столиками на тротуаре, внимает приветливо. Его друг, высокий красавец Серёжа Мажаров, многозначительно улыбаясь дамам и совершая менуэтные поклоны, ходит между столиками, собирает в тарелочку деньги.

Вика прыгает и приседает чуть в сторонке, фотографирует для альбома – такие кадры поискать надо! Потом все мы садимся здесь же пить пиво. Ребята смеются, острят, В.П. блаженствует, очень всё это ему нравится…

Будучи человеком широким, Некрасов с удовольствием водил москвичей по Парижу и всегда увенчивал променад заходом в кафе, раньше называемыми «бистро». Хотя это было весьма дороговато по тогдашним нашим деньгам. А приезжие ещё и говорят: давай сядем за столик, чего мы будет стоять у стойки! Не понимая, что это чуть ли не вдвое дороже.

За столиком на тротуаре в ожидании заказанного Вика наслаждался любопытством и удивлением гостей. Гости вертелись на стульях, задирали голову, глазели на парижскую жизнь. Деловитые прохожие или уличные музыканты, зеваки или гуляки, влюблённые, никуда, казалось, не торопящиеся люди… Парижане!

– А? Ну? Каково? – не выдерживал В.П. – Что скажете? Смотрите, смотрите, как они грациозны и раскованны.

И возмутительно трезвы! Но всё равно, как не любоваться ими! Свободные люди!

Гости вздыхали и чуть печально кивали.

Вика интригующе поднимал брови, наклонялся над столиком, щурил глаз – знаете, какая главная особенность Парижа? В нём легко дышится, понимаете? Ты мгновенно растворяешься в нём! Ты сразу свой в этом городе! Он источает ощущение свободы! Ты чувствуешь эту прелестную свободу, и тебе приятно, как будто идёшь по Киеву в лёгкий морозец на встречу с друзьями, забыв о заботах…

Последнее прибежище Вики – кафе «Монпарнас».

Лестница с ковровыми дорожками, в виде змеиного языка – кверху раздваивается. На втором этаже – цветные плафоны. Несколько столов поставлены торцом к окнам. Вид – панорамный: площадь как на ладони, напротив громадные рекламные панно, внизу всегда несметная толпа. За столиком, чуть налево от лестницы, всегда сидел Вика. Надо сказать, он был прав – здесь уютно и несуетливо.

Официанты сразу распознавали в нём завсегдатая. Он окликал их по-старинному: «Гарсон!», то есть «мальчик», причём довольно громко.

За соседними столиками оборачивались, чтобы мельком взглянуть на такого ветхозаветного посетителя. Сами официанты не обижались на него, но вот приятели французы шипели, в ужасе от такой бестактности:

– Так сейчас не говорят, Вика! Обслуживающий персонал – тоже люди, а такое обращение их унижает. Надо позвать: «Мсьё!»

Виктор Платонович отмахивался: что вы выдумываете, какой там «господин», он испокон веков говорит «гарсон», и никто до сих пор не оскорблялся!..

Когда наш Вадик подрос, они часто усаживались в одном из двух наших ванвовских кафе – в чопорном «Централь» или в общедоступном «Всё к лучшему». Дедушка заказывал пару пива. Внук, к огорчению деда, пиво не жаловал, но, чтобы ублажить старика, отпивал пару глотков.

Я думаю, что Виктор Платонович, никогда не имевший семьи, на старости лет с некоторой даже радостью воспринимал, что у него есть дети и внук. С довольным видом не упускал возможности рассказать о нас, часто похвально, иногда с лёгкой насмешкой или с немалой иронией.

Милу он без тени смущения называл самой красивой женщиной эмиграции.

Ещё у него появилась работа. Настоящая работа! Регулярная и серьёзная, требовавшая некоей дисциплины, не поощрявшая наплевательства. Своего рода цель существования. Он ведь страстно, я сказал бы, даже яростно хотел доказать, что доконать его никому не удалось! Он не спился – на что многие уповали, не сник морально и не сгнил от болезни.

Этих трёх важных вещей – семьи, работы и твёрдой цели – в Союзе у него не было. Они появились только здесь, в Париже, и впервые в жизни!

Там было, конечно, незаменимое и редчайшее – мама, друзья, читатели, лестная известность, Киев, Москва и Коктебель. Оставалась память о войне.

Написанный за год до смерти очерк «Спасибо Партии и Правительству!» был ответом и друзьям, и врагам, ответом на упрёки и восторги, но главное – ответом самому себе, на свои сомнения, обиды, на грусть-тоску.

Писатель потерял своих читателей, но обрёл свободу. Как и в своё время Бунин и Куприн, Мережковский и Гиппиус, Тэффи, Аверченко, Зайцев, Алданов…

«Подумать только, – писал В.П., – вдруг, волею судеб, оказаться в положении самого Бунина! Есть у нас всё – и тоска по дому, и воспоминания о прошлом, особенно в нашем возрасте. Правда, ненависть у нас какая-то однобокая, что ли. Ведь когда ты здесь, в Париже, думаешь о покинутой навсегда родине, испытываешь не так ненависть, но некую гордость. Гордость за множество тех людей – писателей, поэтов, драматургов, композиторов, оставшихся там и продолжающих писать или, как говорят, творить…