На исходе дня - Миколас Слуцкис

— Хе-хе, товарищ Унтинас очень благодарен персоналу больницы, — лысый заискивающе кивает головой в сторону высокого мужчины, тот согласно вскидывает волевой подбородок, это и есть «товарищ Унтинас», а он наверняка так и сказал бы, да опасается, как бы его слова не истолковали в качестве директивного указания, потому — извините за сдержанность. А лысый продолжает: — И коллективу больницы, и доктору, хе-хе, доктору…

— Доктор Наримантас, наш ведущий хирург, — несмело, точно вытаскивая из-под полы домашнюю колбасу, вставляет Чебрюнас.

Товарищ Унтинас милостиво вскидывает на отца свои светло-серые глаза, а лысый с энтузиазмом подхватывает:

— Хе, хе, кто же не знает доктора Наримантаса! Не сомневаемся, все, что могли, вы сделали… Если нужна какая-нибудь помощь, пожалуйста, не стесняйтесь. Со стороны министерства…

— Да у нас все есть, спасибо! — прерывает поток любезностей отец; Чебрюнас, как всегда, склонный попользоваться щедротами сильных мира сего, взглядом упрекает его.

— Может, какие-нибудь зарубежные препараты?.. Если надо, снесемся с экспортно-импортными организациями, хе-хе! — Лысый как будто подавился словами, не решаясь произнести то, что вертится на кончике языка. — Одному… хе-хе… одному на ладан дышавшему сотруднику добыли лекарства из Швейцарии… За тридцать шесть часов!

— Разве больной Казюкенас похож на умирающего? — приходит Чебрюнас на помощь отцу, правда, он ничего не опровергает, только произносит слово, близкое к тому, в ожидании которого гости медлят…

— Даже поправился! Точно с курорта вернулся, хе-хе! — Лысый трясет всем своим плотным тельцем. — Как с курорта!

Наримантас не отвечает даже на «курорт». И ноги гостей неохотно начинают пошаркивать. Первым нетерпеливо переступает товарищ Унтинас, окурки летят в плевательницу, охает мышка, словно отрывают ее от тела покойного мужа или сына, лишь для нее Казюкенас — живой, терпящий страдания человек, а не безликая шахматная фигура, которую можно передвигать по доске, а то и пожертвовать ею ради определенного успеха в игре… Товарищ Унтинас крепко, от всего сердца жмет отцовскую руку. Придерживая под локоть — как бы не споткнулся! — провожает его вниз по лестнице Чебрюнас. На площадке остаются только отец и лысый крепыш… Нет! Вокруг бродит нечто ужасное, никак не воплощающееся в свой мрачный облик, это нечто есть слово, только слово… Отец собирается уходить, лысый хватает его за халат, Наримантас пытается вырваться, с лица его спадает маска вежливости и сдержанности.

— Вы что-то хотели узнать?

— Неудобно так прямо, но… не сердитесь, милый доктор, мы с товарищем Унтинасом… — Противные заискивающие нотки, раздражающее «хе-хе» пропадают, голос нормальный. — Весь город говорит. Слухи, разговорчики… Ну и нам звонят, в министерство, однако, увы, мы не в курсе…

— Я же говорил, язва желудка.

— Не ставим под сомнение ваш диагноз, доктор, однако… Бывают язвы и язвы… Не правда ли?

У отца дергается бровь, он потирает лоб. Если б не таился я за дверью воровским образом… если б явился сюда не за тем, за чем пришел… не родился тем, кем родился… Если бы, если бы и еще раз если бы! Господи, с какой радостью ухватил бы я этого лысого гада за шкирку и спустил с лестницы — как грохочущую бочку, как кучу дерьма!

— Товарищ Казюкенас не только начальник мне — друг… Согласитесь, доктор, как другу мне подобало бы знать… Если что случится или… Вот мой телефон, — протягивает он визитную карточку.

— Телефоны министерства есть в книге, — отводит отец его руку.

— Слушайте, Наримантас, вы меня не помните?

— Нет.

— Протри глаза, Винцас! Я же Купронис! Мы с Казюкенасом из одной миски хлебали… — Лысина его сияет, голос теплый, располагающий к воспоминаниям. — От одного ломтя кусали… Не помнишь?

— Уже сказал, нет..

— Не дури, Наримантас! — Смотри-ка, тычет отцу. — Все ты помнишь, и отлично помнишь! Нашей дружбе все вы завидовали. И ты на меня волком смотрел, что не с тобой Александрас дружит… Один я понимал, что не рядовой он человек, что далеко пойдет, если его дружеским плечом подпереть… И подпирал! Иной раз даже до драки дело доходило — его, нашего Казюкенаса, закалять надо было, спасать от идеалистического яда Каспараускаса!

— Что-то не припоминаю.

— Не помнит! Шутник… И неудивительно, почему… Не сердись, Наримантас, но ты был сыт, одет-обут, сынок всеми уважаемого ветеринара. Кто не дрожал за свою корову, свинью? У всех нас прозвища были, а к тебе даже Копыто не прилипло — не прячь ногтя-то, я не в насмешку, хоть ты и поглядывал на нас сверху вниз. Что и говорить, все мы тогда колючие были! — Он подмигивает отцу, из-под солидной внешности начинают проступать черты мальчишки — не врезаны ли они там на веки вечные? — не хватало лишь трусливой наглости в глазах, чтобы стало видно, каким был он в школе нахальным и скользким.

Отец не схватил брошенную наживку. Быть может, потом станет испытывать угрызения совести из-за произнесенных и еще не произнесенных слов, а может, не знаю я своего старика, но он холодно бросает:

— Не пойму, что общего между вашими воспоминаниями и нынешним визитом.

— Многое! Очень многое. Всю жизнь предан я Александрасу, в трудные минуты бывал рядом… Поверите, нет ли, но в его труды вложена и моя работа, и мои замыслы, как подвиги безымянных солдат — в памятники генералам! — Довольный удачным сравнением, он улыбнулся. — Не выдам, пожалуй, большой тайны… Наш уважаемый, талантливый Казюкенас изредка оглядывался назад, а следовало идти только вперед, только вперед, и без преданного друга…

— Не знаю такого, — строго прервал его отец, — помню, был в гимназии Купроненок — клещ, столько крови из Казюкенаса высосавший… Оказывается, он всю жизнь паразитировал на его могуществе, соками его питался. Даже на больничной койке не может оставить человека в покое… Да, да!

— Шутки шутишь, Наримантас! Или от зависти? Всегда завидовал другим, и нынче зависть твоими устами глаголет… Дело понятное, не отличился, не выдвинулся… Хе-хе! — снова прорвался смешок, но полный ярости.

— Уж не твоему ли выдвижению завидовать, Купронис? Подумать противно! Такие, как ты, отравляют воздух. Из-за вас людям порой дышать нечем. Не довольствуетесь ролью лакеев, сводников, проталкиваетесь в первые ряды, хотите быть респектабельными, с безукоризненными манерами, в модных костюмах щеголять. Лезете через головы вчерашних покровителей…

И эти молнии мечет отец, не способный дать отпор Дангуоле, когда она вдруг разбушуется на кухне?

— Боже мой, сколько порой желчи у якобы простых, якобы рядовых тружеников… Уж лучше бы ловчили, любовниц заводили, карьеру делали!

Чего угодно ждал я от Купрониса — злобы, зубовного скрежета, только не обиженного тона жалкого человека. Нос его еще сильнее скрючился, мясистые губы обвисли, и выжималась на них жалкая улыбка — привычка раба преклоняться перед силой?

— А ведь нисколько ты не изменился, Купроненок! — язвительно рассмеялся отец, как бы даже довольный этим «другом детства», не обманувшим его надежд, когда добро и зло смешались, а правые и виноватые поменялись местами. — Но Казюкенаса мы тебе не отдадим… Смерти его ждешь?

— Хватит! Еще ответишь за клевету! — взвизгнул Купронис, — Мы еще поинтересуемся, как тут лечат товарища Казюкенаса! — Он злобно засопел и с грохотом бросился вниз по лестнице, изредка откидывая тяжелую голову и взбрыкивая.

— Весь город, значит… Ха! Ясно, как день…

Доктор Наримантас разговаривал сам с собой, а я любил его как никогда, забыв на время, что через пару минут нанесу ему куда более тяжкий удар, чем нанес Купронис.

— Привет, отец! Нелегкое дело спасать человечество?

— Одного бездельника, кажется, спасли.

— Это кого же?

— Единственного сыночка. — Отец проворно ухватывает мою перебинтованную ладонь. Ощущаешь, будто конечность твоя покоится на пуховой подушечке и одновременно залита превращающимся в камень гипсом. Вырваться, почувствовать себя отдельно от него, от его нежной твердости, парализующей волю, вновь стать самим собой! — Порядок. Здоров-здоровехонек! Осторожнее с железками… огнем, взрывчаткой, авторитетом старших и т д. и т. п. Я взрослый, отец!

Пронизывающее меня могущество отца продолжает сковывать руку и все тело даже после того, как освободился я от каменно-пухового пожатия. Во рту гипсовая горечь, а Наримантас с виду ничуть не расстроен. Взглядом, улыбкой, словами поспешил навстречу сыну, подлинные его мысли и чувства таятся глубоко, выдает их только едва заметная нервная дрожь.

Чем недоволен? Не видел, как люди мучаются? Скажи спасибо Жардасу, легкая у него рука!

— Кого еще благодарить? — продолжаю избавляться от пуха и гипса. — Перед кем на колени встать?