Лютый остров - Юлия Остапенко

Так никем и не замеченный поднялся он в спальню, которую делил с женой. Медовица лежала на постели в темноте, по горнице разносилось ее ровное, тихое дыхание. Орешник подошел к кровати и сел на край.

– Орко... ты... пришел... – прошептала Медовица у него за спиной. – А я-то...

И замолчала. Что не стала договаривать? О чем думала те два дня, пока он незнамо где ходил, незнамо о чем думал? Да и вспоминала ли она о нем? Или рада была, что сгинул...

– Скажи, Медка, – не оборачиваясь, проговорил Орешник. – Когда ты мне сказала, что меня ждет лютая гибель и только твоя дочь, от меня рожденная, сможет меня спасти, – ты ведь тогда солгала?

И знал ведь, что солгала, – а не мог не спросить, хотел хоть раз в жизни от нее правду услышать, прямо, как есть.

Текли мгновенья, тягучие, липкие... Медовица молчала, а Орешник так и сидел, как всю жизнь провел, – к ней спиной. Потом она придвинулась ближе и обняла его сзади. И не было в этом объятии ни власти, ни похоти.

– Нет, – сказала Медовица Древляновна, Орешникова жена. – Нет. Не солгала.

И ночь опустилась на голову Орешника.

...Ночь та была такой, что и не сразу даже поймешь – то ли смерть пришла, то ли сон. Возвращаясь из холодной темени, не знал Орешник – в жизнь и явь ли возвращается или на Ту Сторону, и чья та рука, что к нему прикасается – не любимой ли матушки, не сурового ли отца, который вот уж сколько лет глядел с Той Стороны на непутевого сына своего и головой качал... «Простите», – сказал Орешник – сам не зная, кому из них, или обоим сразу, а может, и не им даже совсем. И вот как только мысль эта в голове его появилась – разом ухватился за нее и выбрался по ней, как по спасительному канату, на берег яви.

Да только лучше в не выбирался.

Он лежал на спине, и по тому, как холодно и твердо было лопаткам, понял, что одежды на нем никакой нет. Все тело его было холодным и твердым, будто окоченело. Он хотел шевельнуться – и не смог. Видел руки свои, лежащие вдоль тела, и ноги, вытянутые к двери, как у покойника, – видел, а не чувствовал, и шелохнуться не мог. Еще он видел свечи, стоящие полукружьем в ряд у него в ногах, и убегали огоньки по обе стороны от него справа и слева, и, видать, где-то над головой у него смыкались в кольцо. Фитилек каждой трепетал маленьким розовым огоньком. И не шевелились эти огоньки – не было тут ветра, чтоб их шевелить.

Не сразу понял Орешник, что находится в погребе своего собственного дома. В Медовицыном погребе.

И сама она была тут.

Он не видел ее и не слышал – только чуял, так, как привык чуять всегда, когда она находилась в доме неподалеку от него. Чуял трепет, и жар, и силу, толчками исходящую от нее, истекавшую из нее так, словно полна она была этой силы до краев, и переливалось из нее – больше было, чем могло вместить в себя человеческое существо. Она не говорила ничего, не читала заговоры старых, давно отмерших даланайских ведунов, не бормотала на неведомом языке древние заклятья чужеземных народов, не взывала к Черноголовому, не плясала с бесами. Никогда она не плясала с бесами – уж в чем в чем, а в том Орешник мог поручиться даже теперь... не бесы это были.

А кто? Что? «Что ты делаешь, зачем я здесь, что со мною?» – хотел он спросить, но не смог ни языком шевельнуть, ни даже губ разлепить. Он словно и был в своем теле, и не был – подняться над собою не мог, но и подчиняться тело ему больше не желало.

И стало тут Орешнику страшно по-настоящему. Понял он тогда, что никогда прежде не знал взаправдашнего страха. Что робостью, суеверием и мягкотелостью было то, что прежде принимал он за страх. А всамделишный страх – он был вот такой, сковавший немотой язык и члены. Страх сгибал, сминал, вязал узлы из плоти и духа.

«Пощади», – хотел сказать Орешник – и не смог.

Прохладные ладони Медовицы легли ему на лоб.

– Ты спросил, – услыхал он ее тихий, мягкий голос – тот самый, каким она впервые к нему обратилась, спросив, не хочет ли испить воды. Будто и не было двадцати с лишком лет. – Спросил, лгала ли я. Не хочу, чтоб ты так думал про меня. Потому расскажу тебе, пока еще время есть. Слушай.

Знаешь ты, что из нашей земли давно ушла всякая магия. И все знают. Но не знают, отчего. Испокон веку магия наша была от богов: темная – от Черноголова, светлая – от Радо-матери. Да только ослабла в людях вера. Слишком много стали думать про торг, про золото, науку всякую запретную, заповедную для человека... На звезды, вон, смотрят, ход их на картах у себя отмечают, будто людское это дело – на небо смотреть. Забыли, где место человеческое, а где божье. Обидело это Радо-матерь и Черноголового. Они ушли. Ушли совсем, слышишь, нет больше бога на Даланайской земле... а где бога нет, там и магии в человеке нет.

Мне это все рассказала старая ведунья, которую я встретила однажды в лесу, когда сама была малой девочкой. Она из последних была, тех, кто помнил еще, как оно было раньше... Проси богов, девочка – так она сказала мне. Проси, моли, чтоб вернулись, ладони положили тебе на темя. Зови их. До хрипу, до кровавой глотки зови, пока голоса достанет и сил. Может, услышат... И не знаю, отчего, но я послушала ее. Стала звать. Я звала, звала, как она велела мне, до хрипоты звала. Сперва Радо-матерь... потом – Черноголового... а после – кого угодно. Эй, – звала, – эй, кто слышит меня, кем бы ни был ты, кто бы ни приносил жертвы тебе на любом из концов земли – я, Медовица, зову тебя, я хочу тебя, силы твоей прошу, что хочешь за это отдам! Так хотела глотнуть этой силы, ощутить бег ее по жилам своим... Дозвалась.

Я не знаю, кто она – та, что пришла. Кто ты, спросила, кто ты, человечье дитя, звавшее меня так сильно, что я услышала и проснулась? Я ответила: Медовицей Древляновой кличут, и кто бы ты ни была, раз уж пришла, дай мне то, что прошу! А она говорит: да, вижу теперь – ты не из того народа, который я создала. Меня, сказала, нынче мой народ предал, забыл и проклял. Сжег храмы, мне возведенные, идолы, меня изображавшие. Людей, в меня веровавших, – и тех теперь жгут на кострах, пока не останутся от них черные головешки. А на место мое пришел иной бог, которого зовут они Богом Кричащим. Ох уж он кричал и кричал, так кричал, что у меня кровь из ушей потекла – тогда пришлось мне уйти, не могла я оставаться там... слабла вера в меня, а не быть богам там, где нет веры. Никакой силы без веры нет. Твои, спросила, боги тоже ушли, потому что в твоем народе веры больше нет?

Я сказала – того не знаю, и тебе помочь ничем не могу. Кроме одного: дай мне силу, а я буду в тебя верить. Тогда она засмеялась и сказала: человечье дитя, мне твоя вера ни к чему, мало веры одного человека для целого бога. Но мне, сказала, кой-чего другого надо. Дух мой спит и спать будет еще долгие века, пока не умолкнет тот самозванный Бог, который Кричит; а до той поры телу моему надо есть. Накормишь меня? Так спросила.