Лютый остров - Юлия Остапенко

– Нож... – прохрипела, силясь подняться. – Нож...

Хватились – а нет ножа. Иволга, падая, выпустила его из руки, Орешник своими глазами видал, как упал тот на лавку, а с лавки на пол, и должен был теперь лежать под столом. А не было его – ровно бесы утащили. И дверь в горницу была заперта, и сторожила ее Орешникова жена.

– Теперь у кого нож, тот и вор, – сказала Медовица, вставая. – Ну, милая, говори, кто во сне привиделся.

Иволга сказала.

Никогда еще не видал Орешник у жены своей такого лица. На миг подумал, сейчас кинется она на девочку да душу из нее вытряхнет – и из Орешника заодно, если попробует помешать. Но если бы и впрямь кинулась, он, даже зная это, все равно помешал бы. И потому, когда стала Медовица, сцепив кулаки, подниматься, Орешник глянул на нее так, что она вдруг враз села обратно на лавку.

– Сама сказала: у кого нож, тот и вор, – сказал он ей сухо и отрывисто. – Иди теперь, проверяй. Чтоб не говорила потом, будто наговор.

Так и сделали. И сама Медовица, собственною рукой вытащила тот самый нож из-под подушки сына своего Желана. Там же, в его горнице, поискав, нашли и пропавший шелк, спрятанный меж нестираного тряпья.

Желан сперва отпирался, вины признавать не хотел.

– Она же ведьма! – кричал. – Ей все одно, куда этот нож проклятый закинуть, а как нож, так и шелк этот треклятый закинула, вместе с ключом!

– С каким это ключом, Желан? – спросил Орешник, пристально глядя на сына.

– А?..

– С каким, спрашиваю, ключом? Не нашел я у тебя никакого ключа. И никому не говорил, что украли его, всем сказал, будто замок на амбаре был взломан. Нарочно сказал, чтобы вора с толку сбить. Про какой же ключ ты толкуешь, сынок?

И вот даже так, пойманный на горячем, продолжал Желан упираться и врать в глаза. Только когда Медовица притащила, отловив за амбаром, прятавшегося там Злата да велела ему в глаза ей глядеть и правду говорить, и когда Злат разревелся и признался, что пособничал брату и стащил у отца ключ от амбара, пока тот был в бане, – тогда уж смыслу не стало отпираться.

– А что он денег мне совсем не дает? – брызжа слюной, кричал Желан. – Ни на свирель, ни на кушак, ни на новые сапоги! Я в старых почитай полгода хожу уже, все каблуки истоптал, меня девки на смех, гляди, вот-вот подымут!

– Рано тебе еще о девках думать, – сказал Орешник, и Желан скривил губы.

– Что? Рано, говоришь? А сам-то, небось, в мои лета уже бегал кругом бабской баньки, что на Золотом Пруду, в зазорины меж бревнышками-то заглядывался, на...

И умолк, вскрикнув. Орешнику враз глаза красной пеленой заволокло – так что не сразу понял, отчего. Как... да как он только... как узнал... и как посмел?!

Но гнев разом спал, лишь только Орешник понял, отчего умолк его дерзкий сын. Как увидел взгляд его, обращенный на мать, стоящую с приподнятой и горящей от оплеухи рукой, – так и понял.

– Злат, – сказала Медовица, не отводя от старшего сына глаз. – Сходи-ка во двор да принеси ивовых розог, какими слуг учат. И чтоб бегом.

Злат даже звука не издал, тихо, как мышка, шмыгнул за дверь. Желан таращился то на мать, впервые в жизни поднявшую на него руку, то на отца, стоящего с нею рядом. И дивно ему, должно быть, и дико было смотреть, как чуть не впервые на его памяти были они заодно.

Злат прибежал обратно, мелко дрожа, протянул Медовице розги. Та сказала:

– Вы оба украли у родных отца с матерью, укусили руки, вас взрастившие. Ты, Златко, сынок, вовремя повинился, потому тебя мы с отцом прощаем, а в знак того наказание тебе будет от любящей материнской руки.

Сказав так, она дважды хлестнула Злата по плечам хворостиной. Тот ойкнул, больше от неожиданности, чем от боли, и расплакался. Медовица отвернулась от него к разинувшему рот Желану.

– Ты, Желан, уши имеешь большие да язык длинный, и ни от одного, ни от другого не тянется к разуму твоему ни одной ниточки. И материнской щадящей руке делать с тобою нечего.

Повернулась к Орешнику и вложила сложенные хворостины ему в руку. Ничего не сказала. Посмотрела только, и почудилось ему – будто со стыдом, словно прощения попросить хотела и за беспутных сыновей, и за себя самое.

Потом Злата обняла за плечи и увела, и дверь в горницу прикрыла, а Орешник сделал то, что следовало сделать давным-давно.

Сказать, что пришли в дом Орешников покой, благодать да сыновнее послушание – значило бы сильно покривить против правды. Сказать, будто стали Медовица с Орешником ближе и ласковее друг к другу – значит покривить и того сильнее. Все осталось как было, только Желан научился держать при себе длинный язык да загребущие руки, Злат теперь осмотрительней подражал брату, научившись отделять безобидную похвальбу от злого поступка, а Медовица стала реже ласкать старших сыновей и чаще улыбаться меньшому, Иголке. Тот к тому времени довольно уже подрос, чтоб заглядываться на рослых и сильных старших братьев, да только теперь, когда они чуток присмирели, ему от этого заглядывания было уже поменьше вреда. И то хорошо.

Иволга теперь стала ворожить почти так же часто, как сама Медовица. Не раз заставал ее Орешник шепчущей над товаром, сложенным для погрузки и отправки на рынок, над молодой коровой, купленной на торгу, а то и над только что сшитой расписной сорочкой. И товар тогда разлетался в два дня по лучшей цене, корова была здоровенькой и по осени приносила теленка, а сорочка носилась, будто из железа сплавленная – не линяла и не рвалась. И невольно ловил себя Орешник на том, что всякий раз, когда удается Иволге нехитрое покамест колдовство, сердце его за нее радуется, гордится ею, как желало бы гордиться собственными детьми – да не срослось. И при мысли этой делалось Орешнику разом и радостно – за Иволгу, и горестно – за все, что в жизни его было неладно и что он исправить не умел. И мешались в нем эта радость с печалью, будто красная и черная нитки в Медовицыной вышивке.

Как-то раз проснулся он посреди ночи с чувством, будто не один. Стояло полнолуние, Медовица ушла в рощу искать траву кочедыжник, так что пустовала нынче его постель. Открыв глаза в темноте, Орешник замер, ловя в полумраке чужое дыхание. И услышал вдруг запах – такой знакомый, что разом его опрокинуло в давние годы, давно минувшие...

Пахло горячим воском, воском и клевером.

– Уйди, печаль, пропади, печаль. Сгинь, печаль, в тишь да марево, в омут озера водяным на дно, в даль далекую, за седьмой порог. Уходи, печаль, прочь от моего батюшки, отпусти его лоб и грудь, дай ему вздохнуть, улыбнуться дай. Пропади и сгинь, отпусти его, уступи его светлой радости. Слово мое крепко.

Так шептала маленькая Иволга, склонясь над постелью Орешника, а умолкнув, брызнула на него теплой водой и поцеловала в лоб. И ушла, тихо прикрыв за собою дверь, унося трепещущий на сквозняке огонек свечи.