Лютый остров - Юлия Остапенко

– Зови, говорю, – сказал сыну. – Хочу это сам от нее услышать.

Желан усмехнулся и вышел, победно распрямив спину. Едва только дверь за ним закрылась, Медовица кинулась к мужу, схватила его за плечо, развернула к себе.

– Ты совсем из ума выжил, старый дурень! Что это ты решил учудить?! Да как только...

– А ты, Медка, никогда ведь Иволги не любила, так? – пристально на нее глядя, сказал Орешник. – Хоть и называла ее милой доченькой, а всегда она была тебе нелюбимой падчерицей... как бы ни слушалась тебя, как бы ни прилежна была в черной твоей науке. Я вот всегда думал – ну отчего же так? Отчего строптивых и злых сыновей любишь больше, чем эту славную и добрую девочку? Потому только, что они тебе родные, а она нет? Или еще что-то?

Медовица отпустила его рукав и отступила, глядя на мужа во все глаза. И то правда – никогда за всю жизнь Орешник не говорил с нею так прямо. И понял он вдруг, что эта вот женщина, немолодая уже, все равно красивая, но обычная женщина из плоти и крови двадцать лет держала его в кулаке, лишь по временам давая вдохнуть... и что предсказание ее, сделанное ею в день его сватовства, было все сплошь хитростью и обманом.

Он ничего не сделал, не поднял на нее руку, не замахнулся даже. Но Медовица вдруг вскрикнула, и не страшно, как порою бывало, а тонко вскрикнула, жалобно, будто мать, у которой из рук вырвали родное дитя. И упала на колени на пол, голову склонила, упершись дрожащими ладонями в пол.

Орешник поднять ее не успел – дверь распахнулась, и влетела в горницу Иволга, растрепанная, дрожащая, с широко распахнутыми глазами – ну ровнехонько такая, какой была она десять лет тому за амбаром, когда спас ее Орешник от своих злых сыновей.

– Батюшка! – воскликнула, падая Орешнику в ноги рядом с распластанной Медовицей. – Ох, батюшка милый, родненький, сжалься надо мной! Что хочешь сделаю, буду черной девкой, полы драить стану, а скажешь – уйду совсем, прочь, взор твой не буду собой затенять, коли стала тебе так не мила, что хочешь отдать меня за Желана!

– Ты не слушай ее, отец, – раздался от двери Желанов голос. – Помешалась совсем от радости, что ты дозволение свое даешь. А весь последний год только о том и разговор вела.

– Неправда! Батюшка, не слушай его, лжет он все, как всегда лгал! Ненавижу его!

Орешник наклонился и молча поднял Иволгу с колен, усадил на скамью. Потом так же молча повернулся к Медовице, которая сидела на полу без сил и переводила бессмысленный взгляд с сына своего на приемную дочь. Поднял ее тоже, посадил с Иволгой рядом. Та вдруг повернулась к Медовице и, обхватив ее обеими руками, зарыдала в голос. И – Орешник глазам своим едва поверил – Медовица медленно, будто во сне, подняла руку и обняла падчерицу за плечи, прижала крепко к себе, гладя по растрепанным волосам.

Орешник оглядел своих домашних. Надо было решать – теперь только ему, и никому более.

– Стало быть, – сказал он Желану, – решил ты девку, что бок о бок с тобою росла, силой за себя взять. Еще и с моего благословения. За что ж так не любишь меня, Желан?

– Ты девку чужую слушаешь, а меня нет? – скривился тот. – Это она сейчас сопли развезла – что с бабы взять. А как на сеновале ноги раздвигала подо мной, так и щебетала – женись да женись! Вот, дура, хочу теперь жениться – чего ж тебе еще?!

Орешник был уверен, что Иволга тот же час оттолкнет от себя замершие Медовицыны руки, вскочит на ноги и с негодованием опровергнет клевету. И поверил бы он ей, поверил бы без лишнего слова...

Но не вскочила Иволга. Только вздрогнула всем телом и застыла, будто статуя, в Медовицыных руках. Даже плакать перестала.

– Что, милая, скажешь, вру? – насмешливо спросил Желан. – Ну, скажи! А ты, отец, кликни с кнежего двора лучших лекарей, чтоб посмотрели, чиста девка или не чиста. Стыдись, Иволга. Я тебя беру бесприданницей порченной, а ты еще ломаешься...

И тогда Иволга встала.

И вернулся Орешник – враз – обратно в темную горницу, где на разных концах стола горели свечи и болтался потухший огарок в кубке с водой. Увидел глаза, налившиеся густой краснотой липового меда, увидел губы, раскрывшиеся не для поцелуя – для страшных, губительных слов. Увидел, как отшатнулся Желан, как упали на колени руки Медовицы – безвольно упали, бессильно, будто сдавалась она неведомой черной мощи, что пригнула и ее тоже... Горница потемнела, и поднялся в ней вихрь, хотя ясно и тихо было за окнами, да только дрогнула горница так, что скамьи и столы подскочили на месте, глухо ударяясь об пол, ставни громко захлопали на ветру. Никогда за всю жизнь не чинила Иволга своей темной силой, взятой от Медовицы, никому никакого зла, и вот теперь – понял Орешник: обезумевшая от отчаяния и гнева, собирается причинить.

– Нет! Стой! – крикнул он и, кинувшись к ней, обхватил обеими руками ее вытянувшееся струной тело, твердое, негнущееся, будто древесный ствол.

– Нет, нет, стой, доченька, стой, не надо, прошу тебя, не надо, – твердил Орешник, зная, что если сейчас она не опомнится – сыну его не жить.

И – помогло. Твердое дерево в Орешниковых руках стало мягкой глиной. Обмякла Иволга, как в тот вечер, когда гадала на нож, вызнавая имя вора – Желаново имя. Закатились ее глаза, и осела она Орешнику на руки беспамятная, так что косы ее черные заструились к самому полу.

Орешник ощутил, как бежит пот по его напряженной спине. Обвел взглядом горницу: Желан сидел, забившись в угол – глядишь, вот-вот заревет да руками по полу начнет колотить. Медовица сидела на скамье, откинувшись спиной к стене, держась за края лавки обеими руками, будто боялась, что какой-то силой ее от этой лавки оторвет и кинет через всю горницу – да в окно. И смотрела Медовица на потерявшую сознание Иволгу, так смотрела... так странно смотрела, что ни за что на свете не взялся бы Орешник толковать этот взгляд.

Привлеченные странным шумом, сбежались наконец слуги. Орешник велел им проводить Медовицу в спальню, а после идти прочь да обо всем молчать. Сам взял Иволгу на руки и отнес в ее горницу. Как только положил на постель, девушка застонала, заворочалась, то притягивая, то отталкивая от себя его руки. Он провел по влажному лбу ладонью и задержал ее, пока девушка глаза не открыла и не узнала его. А узнав, тихо застонала и отвернула лицо к стене.

– Ты одно мне скажи, милая, – тихо проговорил Орешник. – Скажешь – и я сразу тебе поверю, ни о чем больше не спрошу. Правду сказал Желан или нет? Чиста ли ты или соблазнилась мужскими посулами?..

Иволга закрыла глаза, не шелохнулась, звука не издала. Орешник убрал руку с ее лба и встал.

И, ничего не сказав, вышел прочь.

Кто видел на будущий день Орешника Мховича – пугался. Что случилось, что вчера еще ладный, хороший собою мужчина вдруг так сгорбился и постарел? А спросил бы кто – не рассказал бы Орешник. Единственная безоговорочная радость его, та одна, от кого он никогда в жизни не видал никакого огорчения, ударила его так, что сильней и придумать было нельзя. Опозорила имя его, которое он ей дал, дом его, в который он ее принял... А хуже всего было то, что теперь видел Орешник в ней то, что было и в Медовице двадцать лет назад: темную, злую, разрушительную ведьминскую силу, которая только и ждала часа, чтобы наружу прорваться. А он-то уже поверил, что девочка его, хотя и сделала Медовица ее колдуньей, не может, в отличие от своей наставницы, чинить зло, только добро...