Повесть о Сергее Непейцыне - Владислав Глинка

Сергей подковылял к невысокому окну. На Неве застыли корабли с убранными парусами, взмахивали веслами лодки, ялики. На стрелке высилось в лесах здание биржи, облитое вечерней зарей.

— Вид, по мне, отменный, — сказал вошедший хозяин. — Красиво и напоминает, что все течет. Река в море воды уносит, а мы к могиле — равно цари и смерды — шествуем. Особливо утром люблю смотреть, пока «вокруг вся область почивала, Петрополь с башнями дремал…» А теперь белые ночи близятся, и в них от окошка не отойти… — Доставая из шкафа, он расставлял на столе штоф с водкой, рюмки, холодное мясо, хлеб, огурцы, пироги. — Ну-с, не угодно ли на руки вам солью, а вы мне опосля… Вот рушник, а пока вытираетесь, дозвольте рекомендовать себя: Александр Иванович Лужков, кое-чего в Эрмитаже хранитель и библиотекарь. По чину надворный советник — сиречь в ранге армии подполковника, а мундир столь пышный есть только дворянский по Екатеринославской губернии, светлейшим Потемкиным выдуманный. В оной губернии и мне кусок степи пожаловали. Ну, а теперь, окончив омовение, прошу к столу. Будьте ж здоровы…

Сергей чокнулся с Лужковым, но, не выпив, поставил рюмку.

— Простите, не идет… — сказал он. — Все те, на лугу лежащие, мерещатся, ленты, на мачте реющие, музыка во дворце…

— Э, батюшка, неужто под Измаилом или где вы ноги лишились, того не видели?..

— Под Очаковом убитые в бою лежали, а тут задавленные своими же, от дури полицейской… Разница есть.

— А вы бы знали, каков их начальник, граф Брюс, что мной упомянут был! Вот уж истинно дуб мамврийский. Глупейший потомок просвещенного деда. Так что скажу, — забывать виденное не след, идти сразу на красавиц любоваться было бы, по-моему, безнравственно, но выпить рюмку за то, чтоб почаще встречать таких молодцов, как Митька, да уж зараз в честь нашего знакомства, право, не грех… И рекомендуйтесь же мне наконец, гость дорогой…

В этот вечер Сергей засиделся у Лужкова, забыв всякое приличие, потому что услышал интересное, новое. Узнал, что для размещения в Зимнем дворце трех тысяч человек — больше, чем во всех Великих Луках, — в нем нагорожено множество квартирок, клетушек, а всех помещений больше тысячи, что в библиотеке императрицы сорок четыре тысячи книг, в ста двух шкафах, и, наконец, что портрет Ломоносова повешен на стене, как воспоминание о годах учения хозяина в Академической гимназии под управлением великого человека.

— Хотя при конце жизни я его видывал и болел он часто, — рассказывал Александр Иванович, — однако огонь в сей храмине еще жарко пылал. Навеки мне памятна ясность мысли, быстрота и точность суждений. А какой радостью расцветал, ежели видел в ученике любознание. Преемник его Бакмейстер добрый и просвещенный был немец, но куда же? От Ломоносова впервой я услышал, что не к чинам и богатству стремиться долито, а к пользе человеков… Конечно, спросить можете, какую же я пользу принес, средь лакеев жизнь провождая?

— Помилуйте, я и не думал, — сказал Сергей.

— Сейчас не вздумали, знать, позже к тому придете, — усмехнулся хозяин. — Так я вам вперед отвечу. Долго полагал, что подбором книг для государыни, а паки частыми беседами, когда заходит в библиотеку, могу исподволь влиять на мысли и вкусы ее. А ноне думаю, что ошибался пятнадцать лет… Впрочем, сейчас слышанное считайте за изреченное под винными парами… Уже то, что страсть к лицезрению прекрасного и к знанию могу насыщать, что подлостей для места сего обычных не делаю, — сие за оправдание себе почту…

Когда на крепости пробило десять, Сергей стал прощаться.

— Не проводить ли? — спросил Лужков, стоя в дверях на лестницу со свечой в руке.

— Нет, спасибо, сам дойду…

И он не спеша доковылял до дому, не нанимая извозчика и раздумывая о том, что увидел и услышал сегодня… Что ж, и вправду воспоминание о Митьке вроде якоря спасения, — оно ль не доказательство, что рядом с глупостью и жестокостью живут самоотверженность и доброта?.. Да и сам Лужков истинно скромен. Столько лет при царице, во дворце живет, а обстановка и кушанье самые простые… Спасибо судьбе, что свела с хорошим человеком. Ему обязан едва ль не жизнью. Как поднял ловко. Библиотекарь, а силен… А то б могли и по голове сапогом угодить. Хорошо, что бок и плечо почти не болят. Возвращая палку, надо толком поблагодарить. Или лучше послать с письмом, чтоб на продолжение знакомства не навязываться?..

Прошло несколько дней. Впечатления виденного в день праздника потускнели, и Непейцыным вновь овладело беспокойство о своей судьбе. В коллегии так и не получали обещанного приказа светлейшего о месте и выплате жалованья.

«Видно, за хлопотами праздничными о всем прочем забыли, — думал Сергей. — А я не знаю даже, где квартирует Михайло Матвеич… Но до которых же пор ему со мной лялькаться?.. Не стану искать его, буду ждать, как другие…»

Но Иванов сам зашел на 3-ю линию. За месяц, что не видались, художник еще как-то потускнел, хотя одет был во все новое, щегольское, верно, шитое в Петербурге.

— Вы не хворали? — спросил Непейцын.

— Здоров, — усмехнулся Иванов и добавил: — По крайней мере, телом. Вам пришел сказать, что бумага о месте и жалованье вашем послана в коллегию, — авось подействует. А вот почему мы на празднике не встретились?

Сергей рассказал, что было у дворца, о Митьке, о Лужкове, передал кое-что из разговора с ним.

— Судьба за тяжкое зрелище, вроде цирка римского, наградила вас знакомством с отменно хорошим человеком, — сказал художник. — Господин Лужков поистине одна из достопримечательностей столицы. Во-первых, очень образован, знает не токмо французский и немецкий, но также английский и латинский языки, известен переводами полезных сочинений, за что избран в члены Российской академии. Но притом скромности редкой и правдолюбец, какие будто в древности живали. Вот уж подлинно: «Платон мне друг, но истина дороже». Сказывают, что почасту спорит с самой государыней. Не раз дворские слышали, как в сердцах от него уходит после долгого препирательства и скажет: «Ты, Александр Иванович, спорщик и упрям, как осел». А он в ответ: «Упрям, да прям…»

— Значит, не зря я думал, что сие знакомство стоит бала, — заметил Сергей.

— Вполне, — согласился Иванов. — Хотя там не один я вас высматривал.

— Кто ж еще?

— Красавица одна. Генеральша Самойлова. Она вас в толпе узнала по кресту и по сходству некоторому с братом и, верно от покойного про наше знакомство слышав, ко мне бросилась, чтоб вас представил. Подробности его смерти от вас услыхать хотела.

— Помнит его все-таки…

— Помнит?.. По амурным делам ее того не скажешь… На треть вечера памяти ей хватило, а потом видел, как кружилась и кокетствовала с нонешним амантом…

Когда Иванов собрался уходить, Сергей спросил:

— Вы не сказали, удалось ли устроить дела свои и здесь остаться.

— Нет, еду скоро на юг со всем штатом светлейшего.

— Не вышло с должностью профессорской?

— Не то… Пожалуй, попроси я сейчас, то была бы должность и оклад к ней, раз светлейший за праздник мною доволен. Но первое от сего воздерживает, что не годится долголетнего патрона бросать, когда планида его к закату пошла. Праздник сиял тысячью огней и выдумок, шляпа княжая от бриллиантов в тот вечер так отягчилась, что ординарец ее сзади носил, но все же молодой любимец старого вконец осилил.

— А вторая причина? — спросил Сергей, выждав несколько.

— Вторая?.. От нее поселение в Петербурге сделалось мне невозможно, даже ежели светлейший вскорости сюда возвратится… — Иванов запнулся. Потом, смущенно улыбаясь, докончил: — Признаюсь вам, Сергей Васильевич, в первый раз за сорок лет столь приглянулась мне женщина, что около нее хотел бы навек остаться. Хоть не Геркулес, но сыскалась моя Омфала.

— Так за чем же дело? — воскликнул Непейцын.

— За тем, что друга моего жена… Вот и надобно уехать скорей. Хотя, здесь будучи, мог бы участием и заботами ей жизнь скрасить, оттого что муж не в меру Бахусу предался… И все же полагаю, уехать лучше будет.

«Экая жалость, что он несчастлив! — думал Сергей, провожая глазами шедшего по двору Иванова. — Ну, хоть дяденьке сейчас хорошо… А Соня? Знать бы, что она счастлива…»

Выждав неделю, надобную для «движения» бумаги, Сергей пошел в коллегию. Несколько офицеров-просителей, которых знал в лицо, играли по грошу в шашки на скамьях у дверей седьмой экспедиции. Страх, изгнанный рогожной кибиткой, уже прошел.

Назарыча не оказалось на месте. Стол его был освобожден от бумаг, писаря-соседи сказали, что хворает, лежит дома. Непейцын мог прямо направиться к куму, но ему хотелось покончить скорей со всей канителью, а для этого посоветоваться, не дать ли кому-то сразу побольше, — за выплату жалованья и за место. Узнав у писарей, где живет Назарыч, решил на другой день отправиться навестить больного. «На Выборгской стороне, в Сампсониевской улице, у церкви», — написал он на клочке бумаги.