Нуониэль. Часть первая - Алексей Николаевич Мутовкин

что стремление человека спрятаться от жизни и от природы показалась мне разумным. Я тоже чувствовал себя холодно и неуютно. Как и всех, меня одолевала усталость, донимал холод и пугала окружающая тьма. Только я не боялся так как остальные. Я не думал, что от переохлаждения, можно умереть. Я не страшился того, что упаду обессиленный. Я опасался тьмы и рыскающих там волков, но страха перед ними у меня не возникало. От страданий и неожиданности произошедшего, люди частично потеряли способность думать. Их дальновидность уступила место чрезмерной осторожности. Я – напротив мыслил так же чётко, как раньше. И это казалось неправильным. Я оставался чуждым всем этим событиям. Действительность не трогала меня, не меняла моего взгляда на мир. Но ведь это невозможно, чтобы живое существо – и не важно, сказочное оно или нет – оставалось столь безучастным. Тогда я пришёл к выводу, что, потеряв память, я потерял часть себя. Это ли не причина вспомнить былое? Но страх минувших поступков по-прежнему сильно сжимал моё сердце. Что если в прошлом мною владела тьма или та животная жажда крови, которой кипели эти волки, накинувшиеся на нас? Что если я прошлый не понравлюсь себе теперешнему, чистому и настоящему?

Крестьяне отделались от нападения диких тварей лишь испугом и ссадинами. Но вот Вандегрифу досталось пуще остальных. Его тело покрывали ушибы и мелкие укусы, не представляющие опасности для такого человека, как он, но вот ногу ему потрепали значительно. Глубокая рана сильно кровоточила. Закич и Лорни спешно врачевали рыцаря. Пригодилась и одна из бутылочек с отваром из идэминеля. Ветер не ослабевал, небеса плотно затянуло тучами, и Гранёная Луна скрылась за толстой пеленой тьмы. Иногда слышался волчий вой, уже не такой сильный, как перед зловещей переправой: звери оставались неподалёку, но кидаться на путников не спешили. Вскоре к лагерю подошли кони. Пятеро запряжённых коней во главе с тяжеловесом Грифой спокойно приблизились к кострам. Остальные не вернулись. С ними сгинула и большая часть припасов. До самого рассвета люди толковали о том, что им делать дальше. Когда небо стало светлеть, а костры затухать, пришло время отправляться в путь. Только вот осилить горные перевалы в таком состоянии отряд не мог. Вандегриф ранен, крестьяне дрожали от холода, припасов и тёплой одежды почти не осталось. Теперь придётся искать сбежавших коней, или то снаряжение, что они везли: волки если и съели животных, то палатку и прочие несъедобные вещи не испортили. Ломпатри, скрипя сердцем, принял решение разделить отряд. Лорни обещал показать рыцарю место, откуда видно и штольни и форт. Ломпатри до конца не понимал замысла Лорни, и как на самом деле всё это возможно, но полагался на увещевания Закича, что это осуществимо. Посему Ломпатри принял решение отправиться в горы со скитальцем, а остальных оставить на холмах дожидаться его возвращения. Вместе с рыцарем и скитальцем в горы отправлялись Воська с Навоем, я и Акош. Ломпатри знал, что на Воську и Закича можно положиться даже в горах. Но Закич, как единственный, кто хоть что-то смыслил во врачевании, остался с раненым Вандегрифом. Я сразу понял замешательство Ломпатри, когда он выбирал тех, кто отправится с ним в горы. С одной стороны, рыцарю пригодился бы человек, который может сносно держать меч. С другой, Ломпатри предпочитал Закича, который хоть и не сражался как лев, но показал себя верным и надёжным спутником. Теперь же Закич стал нужнее Вандегрифу, который не осилил бы подъём в горы. Потому единственный, кто мог быть полезным Белому Единорогу остался крестьянин Навой. Меня же рыцарь взял с собой по причинам, которые так и остались неясными. Как я ни стараюсь разобраться в том, что движет рыцарем, когда он принимает решения относительно меня – всё тщетно. Мне нужно знать, что же случилось до Дербен. Приблизительно я уже составил картину произошедшего, но я должен вспомнить всё. Тогда я смогу сказать, друг мне этот Ломпатри или же враг. Ну а главаря разбойничьей шайки Акоша рыцарь взял как того, кто лучше прочих в отряде знал горные тропы. Беспалому калеке рыцарь Ломпатри в самой прямой и ясной форме дал понять, что если бандитские патрули засекут их в горах – не сносить Акошу головы.

– Воська, Солдат, хожалый, слушайте меня! – сказал Ломпатри, когда группа собиралась в путь. – Если нас обнаружат, первым делом режьте горло этому псу, а уже потом думайте об остальном. Пусть только задумает вывести нас на тропу с патрулями – будет мёртв. Уяснил, ты, Акош? Если хоть одна душа прознает о нас в горах – не сносить тебе головы.

Утром отряд отошёл от реки и подыскал надёжное укрытие среди холмов. В укромной низине, скрытой от ветров и лишних любопытных взоров, условились встретиться через день. Вандегрифу рыцарь поручил отловить сбежавших коней, если они всё ещё неподалёку или же собрать с их трупов припасы, необходимые для дальнейшего похода. Самое главное, что требовал Ломпатри от своего раненого друга – оставаться незамеченными и набираться сил. Ведь через день предстоит самая опасная часть всего предприятия: схватка с разбойниками. Вариантов осталось два: либо детей держат в форте «Врата», либо в лагере возле штолен. Если из лагеря освободить пленных ещё как-то возможно, то умыкание детей из хорошо охраняемого форта казалось невыполнимой задачей. Но Ломпатри относился к этому весело и непринуждённо: «Если этот ваш Великой Господин и таинственный волшебник смог в одиночку захватить форт, то нам – дюжине бойких хлопцев – не составит труда от этого хвалёного форта камня на камне не оставить!» Конечно, он говорил так лишь для того, чтобы поднять дух крестьян, которые час от часу становились чернее тучи. Что на самом деле думал великий воевода Ломпатри, я сказать не ручаюсь.

Горы встретили нас холодным ветром и мелким снегом, кружащим между отвесными утёсами. Не скажу, что шёл снег – нет. Выпав несколько дней назад, он просто кружился в воздухе, поднимаемый ветром с камней и гонимый с одного места на другое. Снега этого выпало совсем чуть-чуть: он лишь слегка покрывал острые камни. Белого пуха едва хватало, чтобы законопатить многочисленные трещины в холодных стенах, между которыми вилась всё вверх и вверх горная тропа. Здесь ещё колыхались на резком ветре высохшие, пожелтевшие пучки трав. Их высокие, заиндевелые колоски, лишившиеся всякой жизни, дрожали на холоде. Ничего, кроме формы, уже не отличало траву от камней. Чем выше мы поднимались, тем больше и мы становились камнями – холодными, молчаливыми, покрытые трещинами, куда забивается