Две невесты Петра II - Софья Бородицкая

Войдите в моё состояние, каково мне тогда было! Только меня и поободряло, что он со мной, и всё, видя меня в таковом состоянии, уверяют, что я с ним неразлучна буду. Я бы хотела самого офицера спросить, да он со мной не говорит, кажется неприступный; придёт ко мне в горницу, где я сижу, поглядит на меня, плечами пожмёт, вздохнёт и прочь уйдёт, а я спросить его не осмелюсь.

Вот уже к вечеру велят нам в кареты садиться и ехать. Я уже опомнилась и стала просить, чтоб меня отпустили на квартиру собраться; офицер дозволил. Как я пошла, и два солдата за мной; я не помню, как меня мой муж довёл до сарая того, где мы стояли. Хотела я с ним поговорить и сведать, что с нами делается; а солдат тут, ни пяди от нас не отстаёт; подумайте, какое жалостное состояние! И так я ничего не знаю, что далее с нами будет. Мои домашние собрались; я уже ничего не знаю; они сели в карету и поехали; рада я тому, что я одна с ним, можно мне говорить, а солдаты все за нами поехали. Тут он мне сказал: офицер объявил, что велено вас под жестоким караулом везти в дальние города, а куда — не велено сказывать. Однако свёкор мой умилостивил офицера и привёл его на жалость; сказал, что нас везут на остров[58], который отстоит от столицы на четыре тысячи вёрст и больше, и там нас под жестоким караулом содержать, к нам никого не допущать, ни нас никуда, кроме церкви, переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать. Подумайте, каковы мне эти вести; первое — лишилась дома своего и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать об них, как они будут жить без меня; брат меньший мне был, который меня очень любил; сёстры маленькие остались. О Боже мой, какая это тоска пришла! Жалость, сродство, кровь вся закипела от несносности. Думаю я, уже никого не увижу своих, буду жить в странствии; кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и ведать обо мне, где я; когда я ни с кем не буду корреспонденции иметь или переписки; хотя я какую нужду ни буду терпеть, руки помощи никто мне не подаст; а может быть, им там скажут, что я уже умерла, что меня и на свете нет; они только поплачут и скажут: лучше ей умереть, а не целый век мучиться! С этими мыслями ослабели все мои чувства, онемели, а после полились слёзы.

Муж мой очень испужался и жалел после, что мне сказал правду; боялся, чтоб я не умерла; истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаить эту тоску, и перестать плакать; и должна была его ещё подкреплять, чтоб он себя не сокрушил: он со всего света дороже был. Вот любовь до чего довела! Всё оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь; этому причина — всё непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моём был; мне казалось, что он для меня родился и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении, и не тужу, что мой век пропал; но благодарю Бога моего, что Он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнью своей заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды. После услышите, ежели слабость моего здоровья допустит все мои беды описать.

Итак, нас довезли до Касимова. Я вся расплакана; свёкор мой очень испужался, видя меня в таковом состоянии; однако говорить было нельзя, потому что офицер сам тут с нами и унтер-офицер; поставили нас уже вместе, а не на разных квартирах, и у дверей поставили часовых, примкнули штыки.

Тут мы жили с неделю, покамест изготовили судно, на чём нас везти водой. Для меня всё это ужасно было; должно было молчанием покрывать. Моя воспитательница, которой я от матери своей препоручена была, не хотела меня оставить, со мной и в деревню поехала, думала она, что там злое время переживём; однако не так сделалось, как мы думали, принуждена меня покинуть. Она — человек чужестранный, не могла эти суровости понести; однако, сколько можно ей было, эти дни старалась, ходила на то бесчастное судно, на котором нас повезут; всё там прибирала, стены обивала, чтобы сырость сквозь не прошла, чтоб я не простудилась; павильон поставила, чуланчик загородила, где нам иметь своё пребывание, и всё то оплакивала.

Пришёл тот горестный день, когда нам надобно ехать; людей нам дали для услуг 10 человек; а женщин на каждую персону по человеку, всех пять человек. Я хотела свою девку взять с собой; однако золовки мои отговорили; для себя включили в то число свою, а мне дали девку, которая была помощницей у прачек, ничего сделать не умела, как только платье мыть; принуждена я им в том была согласиться. Девка моя плачет, не хочет от меня отстать; я уже её просила, чтоб она мне больше не скучала; пускай так будет, как судьба определила. Итак, я хорошо собралась: ниже рабы своей не имела, денег ни полушки; сколько имела при себе оная воспитательница денег, мне отдала; сумма не очень велика была — шестьдесят рублей; с тем я и поехала. Я уже не помню, пешком ли мы шли на судно, или ехали; недалеко река была от дома нашего; пришло мне тут расставаться со своими, потому что дозволено было им нас проводить. Вошла я в свой кают; увидела, как он прибран; сколько можно было — помогала моему бедному состоянию; пришло мне вдруг её благодарить за её ко мне любовь и воспитание, тут же и прощаться, что я уже её в последний раз вижу; ухватились мы друг другу за шеи, и так руки мои замерли, и я не помню, как меня с ней растащили. Опомнилась я в каюте; лежу на постели, и муж мой надо мной стоит, за руку держит, нюхать спирт даёт; я вскочила с постели, бегу вверх, думаю, ещё хоть раз увижу — ниже места того знать: далеко уплыли. Тогда я потеряла пёрло жемчужное, которое было у меня на руке, знать, я его в воду упустила, когда я со своими прощалась; да мне уж и не жаль было, не до него: жизнь тратится. Так я и осталась одна, всех лишилась для одного человека. И так мы плыли всю ту ночь.

На другой день сделался великий ветер, буря на реке, гром, молния; гораздо звончее на воде, нежели на земле; а я с природы грома боюсь. Судно вертит с боку на бок: как гром грянет, то и попадают люди. Золовка меньшая очень боялась — та плачет и кричит. Я думала светопреставление! Принуждены были к берегу пристать. И так всю ночь в страхе без сна препроводили. Как скоро рассвело, погода утихла, мы поплыли в путь свой, и так мы три недели ехали водой; когда погода тихая, я тогда сижу под окошком в своём чулане; когда плачу, когда платки мою — вода очень близка; а иногда куплю осётра и на верёвку его; он со мною рядом плывёт, чтоб не я одна невольница была и осётр со мной; а когда погода станет ветром судно шатать, тогда у меня станет голова болеть и тошнится; тогда выведут меня наверх на палубу и положат на ветру; и я до тех пор без чувств лежу, покамест погода утихнет, и покроют меня шубой; на воде ветры очень проницательны. Иногда и он для компании подле меня сидит. Как пройдёт погода, отдохну; только есть ничего не могла, всё тошнилось[59].

Однажды что с нами случилось: погода жестокая поднялась, а знающего никого нет, кто б знал, где глубь, где мель, и где можно пристать, ничего никто не знает, а так все мужики набраны из сохи, плывут куда ветер несёт, а темно уж становится, ночь близка, не могут нигде пристать к берегу, погода не допускает; якорь бросили посреди реки в самую глубь: якорь оторвало. Мой сострадалец меня тогда не пустил наверх; боялся, чтоб в этом шуме меня не задавили; люди и работники все по судну бегают: кто воду выливает, кто якорь привязывает, и так все в работе. Вдруг нечаянно притянуло наше судно в залив; ничто не успело, я слышу, что сделался великий шум, а не знаю что. Я встала посмотреть: наше судно стоит, как в ящике, между двух берегов. Я спрашиваю, где мы — никто сказать не умеет, сами не знают; на одном берегу всё березняк, так как надобно роще не очень густой; стала эта земля оседать и с лесом несколько сажень опускаться в реку, или в залив, где мы стоим; и так ужасно лес зашумит под самое наше судно; и так нас кверху подымет, и нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго; думали всё, что мы пропали; и командиры наши совсем были готовы спасать свой живот на лодках, а нас оставить погибать. Наконец уже столько много этой земли оторвано, что видна стала за оставшей малой частью земли вода; надобно думать, что озеро; когда б ещё этот остаток оторвало, то надобно б нам в том озере быть. Ветер преужасный тогда был; думаю, чтоб нам тогда конец был, когда б не самая милость Божья поспешила. Ветер стал утихать, землю перестало рвать, и мы избавились той беды, выехали на свету на свой путь, из оного залива в большую реку пустились. Этот водяной путь много живота моего унёс. Однако всё переносила, всякие страхи, потому что ещё не конец моим бедам был; на большие готовилась, для того меня Бог и подкреплял.

Доехали мы до города Соликамска, где надобно было выгружаться на берег и ехать сухим путём; я была и рада, думала, таких страхов не буду видеть; после узнала, что мне нигде лучшего нет: не на то меня судьба определила, чтобы покоиться! Какая же это дорога? Триста вёрст должно было переехать горами, вёрст по пяти на гору и с горы также; они же как усыпаны диким камнем, а дорожка такая узкая, в одну лошадь только впряжено, что называется гусем, потому что по обе стороны рвы; ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнёт; оные же рвы лесом обросли. Не можно описать, какой они вышины; как взъедешь на самый край горы и посмотришь по сторонам — неизмеримая глубина; только видны одни вершины леса, всё сосны да дуб, от роду такого высокого и толстого леса не видала. Это каменная дорога; я думала, что у меня сердце оторвёт; сто раз я просилась: дайте отдохнуть! Никто не имеет жалости; а спешат как можно наши командиры, чтоб домой возвратиться; а надобно ехать по целому дню, с утра до ночи, потому что жилья нет, а через сорок вёрст поставлены маленькие домики для пристанища проезжавших и для корма лошадям. Что случилось? Один день весь шёл дождь и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы до ног с нас текло, как из реки вышли; коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем; да и приехавши на квартиру, обсушиться негде, потому что одна только хижина, а фамилия наша велика, все хотят покою. Со мною и тут несчастье пошутило.