Аппетит - Филип Казан

Шла четвертая неделя после Пасхи 1478 года. Я был в своем кабинете, проверяя бесконечные счета, когда получил вызов от его высокопреосвященства.

– Я вчера разговаривал с его святейшеством, – сообщил кардинал. Джованни играл в углу кабинета, и Борджиа больше внимания обращал на сына, чем на меня. – О художниках. Я упомянул, что вы племянник Филиппо Липпи, упокой Господи его душу, и что у вас много друзей среди художников Флоренции.

– Было много друзей, ваше высокопреосвященство. Я уже давно не получал вестей ни от кого из них.

– Стыд и позор! Кстати, кто, по-вашему, лучший художник в Риме?

– Мелоццо да Форли, – тут же ответил я. – В городе нет никого лучше. Думаю, его бы оценили даже во Флоренции.

– Хм… Что ж… Джованни, не рви это, ангел мой… его святейшество, как вы знаете, весьма интересуется классической скульптурой. Он показывал мне кое-что выкопанное на Кампо Вакино – Форуме, как он упорно продолжает называть это место. Совершенно изумительно: мастерство настолько велико, что смущается глаз. Можно почти поверить, что камень – просто кожа поверх плоти и крови. Что привело нас к вопросу анатомии. Древние, очевидно, не видели ничего плохого в том, чтобы разрезать мертвых и смотреть, как именно все устроено и работает, без сомнения, поэтому их статуи столь необычайно точны.

– Я слышал такие разговоры, ваше высокопреосвященство.

– Это заставляет меня задуматься: что там внутри.

– Внутри, ваше высокопреосвященство?

– Да. Внутри нас. Почему мы дышим? Почему есть разные органы выделения? Куда – и это уже должно было озадачивать вас как повара, – куда девается еда, а?

– У меня есть приблизительная идея, ваше высокопреосвященство…

– Я бы хотел, чтобы ваша идея стала точнее. На следующей неделе я даю пир для его святейшества, и я подумал, учитывая наши беседы и его интересы, есть ли лучший предмет, чем «что там внутри?».

– Чрезвычайно увлекательно, ваше высокопреосвященство. У вас есть какие-то особые пожелания?

– Нет, вовсе нет. Все в ваших руках, дорогой Нино. У меня нет сомнений, что вы приведете его святейшество в восторг.

Он отвернулся к Джованни, поднял сына на колени, поцеловал в нос. Я повернулся, чтобы уйти.

– Ах да! Вот что вам поможет, Нино: ваш Мелоццо да Форли завтра проводит анатомирование.

– Анатомирование? – нахмурившись, обернулся я. – Но ведь Церковь, конечно же, запрещает такие штуки.

– Запрещает, запрещает, по крайней мере сейчас. Хотя рассказал мне об этом его святейшество. Он дал свое благословение: он считает, это невеликая цена за знание для наших молодых художников – то знание, которое для художников древности было обязательным. В общем, возможно, вам захочется туда сходить.

– Я не думаю… – Но к тому времени я знал Борджиа достаточно хорошо, чтобы понять, что это предложение – приказ. – То есть я уверен, это будет увлекательно и полезно, – соврал я.

– Великолепно! Подробности у Паголини.

– Что со стоимостью?

– Мой дорогой Нино, не думайте об этом.

В то время боттега Мелоццо да Форли была самой известной в Риме. В общем-то, это была единственная по-настоящему хорошая боттега к югу от Перуджи. Этим утром передний вход был закрыт, и когда я постучал, открылась смотровая щель. Мгновение спустя щелкнул запор и меня впустили.

Мастерская была длинным сводчатым помещением: она занимала всю длину здания, и ее загромождали всевозможные вещи, обычные для профессии художника, не говоря уже о коллекции римского мрамора. Маэстро Мелоццо жил наверху. Впустил нас мальчик, из младших помощников Мелоццо, одетый в ветхие обноски, с фонарем в руке. Он выглядел испуганным, но боялся не нас. Он указал на дальний конец помещения, освещаемый высоким окном и огромным количеством ламп и свечей. Там плясало множество теней, отбрасываемых вверх, на стены и своды крыши, и слышались приглушенные голоса.

В мастерской оказалось около двенадцати человек. Было трудно точно разглядеть в трепещущем свете свечей, но некоторых я узнал: приличный художник по имени Антониаццо, Марко, ученик Мелоццо, и один из друзей Помпонио Лето, врач по имени Леонарди, – все они собрались вокруг обычного деревянного стола, а на столе лежал труп. Как ни странно, он будто заполнял собой пространство, он был больше и реальнее, чем полувидимые картины, статуи… Даже просто сам факт: мертвый человек. Смерть: единственная несомненная и неизбежная вещь в жизни… и все прочие очевидные утверждения, что вид трупа всегда словно ворошит воспоминания. Беда в том, что все это правда. Голый мужчина – он был не слишком высок, по возрасту подбирался к тридцати, с жидкими светлыми кудрями и редкими желтоватыми волосами на груди и в паху – сделался центром всего в мастерской силой только лишь того, что был мертв. Я чувствовал, как кто-то кривится рядом со мной, и понимал чувства этого человека. На столе все-таки лежала не корова – рядом с набором ножей, зондов и пил. Это был практически я сам. Я поблагодарил Богоматерь за то, что удосужился утром подлечиться каннабисом: хорошая доза, смытая в желудок aqua vitae[32] с большой щепотью мускатного ореха.

По другую сторону стола я увидел маэстро Мелоццо и помахал ему. Но жест показался мне настолько неуместно чрезмерным, что я тут же опустил руку.

– Маэстро, – позвал я громким шепотом, словно находился в церкви, – вы как?

Мелоццо перегнулся через труп ко мне. Странное освещение сделало его похожим на ожившее резное надгробие, потому что рассекло его длинное лицо, большой кривой нос и лысый куполообразный лоб на белую и черную половину.

– Счастлив вас видеть, стольник. Надеюсь, у вас пустой желудок.

– Моя семья – мясники, – не раздумывая, ответил я. – Так что мой желудок достаточно крепок.

– Мясники? Ну-ну. – (Ходили слухи, что семья самого Мелоццо была богата и не одобряла его карьеру.) – Значит, у вас уже имеется некоторое представление о том, что происходит под кожей. Нет большой разницы, говорите ли вы о человеке или… об осле. Мышцы, сухожилия, кости.

– Да. Каркас из костей, остальное вылеплено из… ну, как видит это мясник, из мяса. Хотя есть люди, которые назовут это кощунством.

– Его святейшество не верит, что Господь одобряет невежество, и я тоже. А вы? – спросил Мелоццо.

– Нет, – сказал я. – Я не одобряю. Знание ведет нас к Богу, а не от Него.

– Именно. Итак, это Антонио Бенивьени. – Художник указал на человека примерно тридцати лет, с широко поставленными дружелюбными глазами. – Флорентиец, как и вы. Известный хирург. Он будет мне помогать. А теперь начинаем.

Антонио Бенивьени взял узкий, слегка изогнутый нож и сделал длинный разрез вдоль руки мертвеца. Крови не было. Вместе со всеми я вытянул вперед шею, чтобы лучше видеть, и уставился на то, как Бенивьени отогнул кожу, открывая темное красное мясо, пересеченное белыми сухожилиями и подушками желтого жира. Мелоццо начал расплетать жгут мускулов, а Бенивьени называл их: flexor carpi radialis, palmaris longus, flexor carpi ulnaris, pronator teres…[33] Моя память вернулась в тот день, давным-давно, когда я смотрел, как мой отец разделывает свиную ногу, отделяя темное от светлого, мягкое от плотного. «Вот это делает это, – демонстрировали двое мужчин ножом и указкой. – А вот это – то». Кости кисти, цветом похожие на пахту, раскладывали веером на крышке стола, словно знак смиренной капитуляции. Кожу оттягивали дальше, выставляя на всеобщее обозрение секреты плеча, потом шеи, потом груди. Кто-то шумно развернулся и исчез в тенях.

Двое ведущих перекатили труп на живот и продолжили работу. Большой веер трапециевидной мышцы, а под ней rhomboideus major и minor[34]. Смотрите, как splenius capitis[35] удерживает голову! Взгляните на протяженность latissimus dorsi[36]. Вниз, к бедру, движется Бенивьени с ножом, к мясу, которое я узнаю. В конце концов, разница между животным и человеком, между мясником и хирургом невелика. Потом тело перекатывают обратно, влажное, только наполовину человеческое: будто некий гротескный венецианский образ, труп облачен в восковую кожу с правой стороны и ободранное, растерзанное мясо с левой. А в центре всего этого – лицо мертвеца, никак не изменившееся. Неужели я ожидал, что оно будет дергаться? Или, может, что он сядет и завоет на нас, негодуя из-за своего осквернения? Но это была смерть, и даже когда Мелоццо разрезал восковой торс и оттянул широкие складки кожи и мышц, чтобы показать поблескивающие органы и бледные мотки кишок, мертвец продолжал переносить свое расчленение молча.

Все это было мне слишком знакомо. Дважды знакомо, можно сказать. Зрелище меня на самом деле не беспокоило, отчего я чувствовал себя неловко. Но потом Бенивьени продолжил работу щипцами, раскрыв грудную клетку с каждой стороны со звуком, с каким подрезают старые виноградные лозы, а Мелоццо поднял перевернутую костяную корзинку, чтобы показать розоватые легкие. Внезапно волна печали накатила на меня. Теперь бесполезны все эти вещи: легкие, сердце, потроха. Вот он весь человек, показалось мне. Таков и я сам. Кем бы ни был этот бедолага, что бы ни делало его живым, самим собой, оно скрывалось посреди мягких выпуклостей внутренних органов, которые сейчас Мелоццо вынимал, словно яйца из гнезда.