И оживут слова (СИ) - Способина Наталья "Ledi Fiona"

— Много всего оттуда было? — спросила я торговца.

— Немного, краса. Сгорело все, что квары не унесли. Потому и ценится так.

Ценится… Я посмотрела на человека, который так хладнокровно продавал чужое прошлое. Ценится. Понимал бы он что.

— Так то хванец был? — посмотрел мне в глаза купец. — Что книги купил? Люд мало говорит о нем.

— А на что он тебе?

— Увидеть. Да поклон передать с далеких земель.

Я разозлилась. Увидеть? Он им что? Шут? Клоун? Или все же правда поклон?

— А что ж ты воеводу не спросил?

— Спросил, краса! Да крут брат твой. Обиду мне зря нанес. Даже слушать не стал. Так хванец то был? До княжича? Он про остров расспросил, а о хванце не ответил.

— А ты на острове был?

— Не был, краса. Добро это купил у тех, что были. И слова их про остров запомнил. Знал, что сюда поплыву. Так хванец то был, краса? Ответь!

На миг я задумалась. Радим обидел купца, про Альгидраса не рассказал. Имею ли я право вмешиваться в это? И если Радим знал, что есть купец, спрашивающий про Альгидраса, почему он сам не сказал Альгидрасу? Оберегает его или же…

— А когда ты с братом моим говорил?

— Да как вы с княжичем ушли. Пришел книги просить не продавать. Обещал до темна вернуться. Да на вопросы о хванце осерчал. Хотя сам про остров спрашивал.

Значит, Радим узнал уже после. Я посмотрела на купца. Ожидала увидеть ухмылку, прячущуюся в густой бороде, но он смотрел серьезно и испытующе. Был он немолод и сразу видно, хорошо разбирался в людях. Вот и сейчас он словно гипнотизировал взглядом темно-карих, почти черных, глаз. Он видел, что я уже готова сдаться, но не давил. Просто ждал, не шелохнувшись. Даже когда налетевший ветер едва не сорвал ткань, натянутую над уже упакованным товаром, купец не дрогнул и не отвел взгляда. И я решилась.

— Что за поклон ему?

— Ты увидишь его? — напряженно спросил купец.

— Увижу, — со вздохом сказала я, стараясь не думать о том, на что сейчас подписываюсь, и чем мне это грозит.

Он долго смотрел на меня. Так долго и пристально, что мне стало неуютно, а потом наконец проговорил:

— Передай ему этот свиток, — с этими словами купец выудил из сундука туго перевязанный плотный сверток. — Да не потеряй. Он полземли сюда плыл.

— От кого он? — спросила я, принимая сверток.

— А то ни мне, ни тебе знать не надобно. Не потеряй, краса! Не разгневай Богов.

— Не потеряю, — пообещала я, а про себя подумала, что не из-за страха перед Богами, а из-за того, что это может быть важно самому Альгидрасу. Я уже повернулась уходить, когда купец окликнул меня.

Обернувшись, я замерла, не веря своим глазам. Купец молча протянул мне кинжал, который, оказывается, никому не продал, просто убрал.

— У меня не хватит денег, — едва слышно произнесла я, лихорадочно соображая, что готова упрашивать его, обещать, что угодно, готова сейчас отыскать Радима, пусть тот и спрашивал лишь о книгах. Он вряд ли откажет. Но купец лишь покачал головой:

— Тот, кто продал этот кинжал мне, сказал, что взял его в доме с резьбой, что не сгорел. Отдай хванцу. Скажи: пусть его Боги будут добры к Насиму. Это мое имя.

Я почувствовала комок в горле, принимая кинжал.

— Спасибо, Насим! Я передам. И свиток, и кинжал.

— Ну, беги, краса! — строго произнес купец, хотя глаза на морщинистом лице улыбались. — Беги быстрее ветра. Нынче гроза будет.

И я побежала, думая только о том, как бы поскорее передать подарки Альгидрасу.

***

«Младший сын старосты совершенно не походил ни на кого в роду. За время, что он пробыл в Савойском монастыре, его успели подзабыть на острове. Да и что было помнить? Иногда Альмире казалось, что староста будет только рад, если младший сын не вернется из ученья. Даже ценой того, что прервется нить передачи знаний в роду.

Но он вернулся. Альмиры не было среди тех, кто встречал его на берегу. Правду говоря, она вообще не знала, встречал ли его кто-нибудь, кроме старосты. По обычаю должна была мать да еще старший брат. Но с братьями дружбы у них не водилось, а мать…

Альмире минуло пять весен, когда у старосты родился младший сын. Она была совсем дитя, но то, что врезается в память в детстве — врезается на всю жизнь. Старосту осуждали все: мать Альмиры, отец, бабушка и всяк, приходивший в дом. Только и разговоров было о гневе Богов. Все повторяли, что староста потерял разум.

А Альмира смотрела на него и думала: да, наверное, вправду потерял, раз взрослые так говорят. Только ее не пугала Та, что не с людьми. Наверное, потому, что когда Альмира год назад, погнавшись за котенком, забралась на высокий уступ и не смогла после оттуда слезть, а никто из родичей все не приходил и не приходил, на ее зов о помощи пришла Та, что не с людьми. Это был первый раз, когда Альмира видела ее вблизи. Это сейчас Альмира понимала, что та была совсем девчонкой. Но в четыре года все, кто намного выше, кажутся взрослыми. По правде сказать, Та, что не с людьми была тонкой, как веточка, и такой, что глаз не отвести. Наверное, потому, что родилась она не здесь, а приплыла из-за далекого моря. И почему-то никто не взял ее на воспитание, кроме Той, что не с людьми. И она стала такой же. Это только став взрослой, Альмира поняла, что признать свою судьбу и смириться с ней — разные вещи. Так и Та, что не с людьми, видно, не до конца осознала, что принадлежит Богам, и на свет появился младший сын старосты. Такой же тонкий, как веточка, и с такими же глазами, как у матери, серыми-пресерыми.

Иногда Альмира думала, как бы сложилась ее жизнь, если бы она была не она. Если бы в тринадцать весен старый Жрец не выбрал ее в служение Богам. Она была старшей дочерью в роду, у матери были еще три дочки и два сына. Было кому продолжить род, и мать не должна была горевать. Но Альмира видела, что выбор Жреца не по нраву родителям. И хотя ей самой было радостно стать избранной, отчего-то из-за грусти в глазах матери тоже хотелось плакать.

Ее обучили старшие жрицы, ее подготовили к тому, как она будет служить Богам следующие двадцать лет. Каждый мальчик, достигнув пятнадцати весен, должен был пройти обряд посвящения в мужчины и познать первую женщину. Их было девять жриц. Девять тех, что становились первыми для каждого мужчины-хванца.

Альмиру подготовили… Она верила в то, что она избранная. Она накрепко заучила каждый шаг обряда, неотступно ему следовала и помнила, что принадлежит не себе — Богам. Только нет-нет и вспоминались серые-серые глаза Той, что не с людьми, пошедшей против воли Богов и родившей сына. И пусть она расплатилась за это жизнью, но она… любила и была любимой. И в голову Альмиры порой лезло вот такое — женское, ненужное, совсем несбыточное.

Тех, что не с людьми, боялись и сторонились. Жриц же… Нет, их не боялись, не сторонились. Их приглашали на праздники и позволяли играть с детьми. Их уважали и почитали, к ним трепетно относились мужчины. Только… у них больше не было семьи. И жизни тоже не было. Поначалу Альмира еще ходила в дом матери, а потом перестала, поселившись одна в том же доме, в одной из комнат которого проходили обряды. И вспомнила, что, едва став жрицей, удивлялась тому, что другие восемь жриц живут каждая в своем доме, почти не заходя в те дома, где родились.

Когда пришла пора посвящения младшего сына старосты, Альмира втайне надеялась, что староста выберет ее, хотя понимала, что шансы невелики. Она не была особенно красивой, а староста всегда выбирал для сыновей самую красивую жрицу. Она не была самой опытной и даже не была самой хрупкой, чтобы мальчик чувствовал себя рядом сильным и уверенным.

Однако случилось чудо: выбор пал на нее.

Младший сын старосты был в меру взволнован, в меру спокоен, ему не нужно было подсказывать, какой шаг обряда следующий. Он не пролил вино и сказал верные слова, принимая серебряный обрядовый нож, передавая который, Альмира, согласно обычаю, вручала ему всю себя без остатка, и пути назад больше не было: уже не люди — Боги становились свидетелями. А когда все закончилось, он вдруг сказал: