И оживут слова (СИ) - Способина Наталья "Ledi Fiona"

— Холодно здесь.

А она рассмеялась и спросила:

— Неужто замерз?

На что он впервые ей улыбнулся, а потом прижался щекой к ее носу и сказал:

— Нет, у тебя нос холодный.

Никто никогда не замечал, что ей холодно или что она устала.

Младший сын старосты остался до утра. Обряд позволял остаться, но они никогда не задерживались. Каждый мужчина торопился к своей семье на празднество. Наверное, его просто никто не ждал. Наверное… Но ей хотелось думать, что причина была в другом.

Спустя две седмицы у нее начался кашель. Так уже было раньше, после того, как она зимой сильно простыла. Кашель вернулся в разгар весны, и с ним не было никакого сладу. Какие уж тут обряды, когда сил с постели встать нет?

Но не бывает худа без добра. Младший сын старосты заглянул к ней вечером с каким-то отваром — травы пахли незнакомо, и кашель прошел через три дня.

И так случилось, что младший сын старосты стал приходить к ней просто так. Они подолгу разговаривали. Больше говорил он. Ей было страшно интересно слушать про его путешествия. Он много знал и был славным рассказчиком. А еще он улыбался будто солнышко светило. Альмира поняла, что так улыбался он только ей.

Однажды она спросила старого Жреца, не гневит ли она Богов тем, что они стали друзьями. Жрец ответил, что в жизни на все воля Богов и если так случилось, значит так нужно. Только смотрел при этом строго и печально. Альмира же вдруг поняла, что даже если бы Жрец ответил иначе, она бы ни за что не променяла то, что обрела, на милость Богов.

А потом как-то само получилось так, что младший сын старосты стал, верно, первым из хванов, кто во второй раз взошел на обрядное ложе, влившись в ее жизнь.

Спустя полгода к ней наведался староста хванов. Он долго расспрашивал о неважном: о здоровье, о том, все ли понраву. А потом вдруг сказал:

— Ты никогда не принесешь ему дитя. Ты это понимаешь?

— Не тебе говорить о том, что в жизни есть невозможное, — дерзко ответила она тогда.

— Твое тело отравлено за столько лет. Оно не способно родить ничего, кроме обрядовых слов. Альгидрас слишком молод и мало повидал в жизни. Верно, это моя вина, что он привязался к тебе. Пока все не зашло слишком далеко, сделай так, чтобы он больше к тебе не ходил.

Она должна была повиноваться. Со старостой не спорят и с Богами тоже. Но променять его солнечную улыбку на тоскливую и привычную серость? Нет, она не могла.

— Если я гневлю Богов, пусть они и карают. Я не стану гнать его от себя.

Староста кивнул, словно и не ожидал другого ответа. А в дверях обернулся и снова повторил:

— Ты не сможешь родить ему дитя. И ты это знаешь. А вот знает ли он?

И все завертелось. Будто не было других восьми жриц, будто весь свет сошелся клином на одной Альмире. Староста выбирал и выбирал ее в обряды.

После первого обряда, который она совершила с тех пор, как Альгидрас стал ее, он не приходил две седмицы. Она видела его в деревне, один раз даже окликнула, но он не оглянулся, точно не слышал. А через две седмицы пришел сам. Долго бродил по ее покоям в молчании, переставлял вещи с места на место, хмурился, кусал губы. А она сидела у стола и делала вид, что занята завариванием трав. И все гадала: уйдет или закричит? Он не сделал ни того, ни другого. Просто подошел к ней и обнял. И она впервые разрыдалась на его плече.

И рыдала потом каждый раз, когда он приходил в ее дом после обрядов. И ей самой казалось, что она пахнет другими мужчинами, хотя знала, что ванна и благовония заглушают все. Иногда она задумывалась, чего стоили ему эти приходы. Он ни разу не упрекнул ее ни словом, ни взглядом, хотя не раз и не два она молча целовала сбитые костяшки на его руках, понимая, что он, конечно же, не затеет ссору ни с кем из этих мальчишек — это глупо: он знал, кто она и для чего предназначена. Но это знание, даже при всей его учености, не удерживало его от того, чтобы сбивать руки в кровь о безмолвные камни на той самой тропке, по которой когда-то его отец каждый вечер спешил к Той, что не с людьми.

Однажды Альмира набралась храбрости. Был ясный солнечный день, и младший сын старосты сидел на крыльце ее дома и точил охотничий нож. Альмира стояла на веранде и думала о том, что как-то незаметно ее дом наполнился его вещами: здесь стали появляться тяжелые книги в кожаных переплетах, его одежда, деревяшки, которые после становились фигурками, глядя на которые, казалось, что они вот-вот оживут. И ей это очень нравилось. Будто жизнь становилась настоящей. И так хотелось, чтобы однажды на дверном косяке, как раз рядом с его плечом, появились неровные — лесенкой — отметины, которые бы каждый год показывали, как вырос их сын или дочь.

Он точно почувствовал ее мысли и обернулся. Его глаз был прищурен от яркого солнца, волосы взлохмачены, а к щеке прилипла свежая стружка. Верно, опять что-то вырезал. И был он таким родным, роднее всех Богов, которым она служила. Он улыбнулся, и Альмира подумала, что откладывать разговор глупо. Пусть уже все решится наконец.

Она подошла ближе и присела на корточки. Он потерся носом о ее нос, и ее сердце привычно сладко зашлось.

— А я ведь старше, знаешь? — вдруг спросила Альмира.

— Знаю, — усмехнулся он. — А почему спрашиваешь?

— Я постарею скоро, — ответила она почти шепотом в его губы.

Он отклонился назад, посмотрел на нее внимательно и звонко расхохотался.

Она почти собралась обидеться, а он уже притянул ее к себе и прошептал на ухо:

— Ты лучше всех. Глупости не говори!

— И ты со мной будешь? — ей правда было важно знать.

— Альмира, я всегда буду с тобой, что бы ни случилось. Почему ты спрашиваешь?

— Я… никогда не смогу родить тебе дитя. Нам… отвар дают все годы. Жрица не может родить дитя. Она не может быть связана с одним мужчиной.

Он посмотрел мимо крыльца на тонкую березку у окна.

— Ты уже связана с одним мужчиной.

Потом на миг сморщил нос и добавил твердо:

— Обряды — другое.

— Ты молод. Твоя женщина должна принести тебе детей. Слышишь?

Только Боги ведали, чего ей стоили эти слова. Вот сейчас он встанет и уйдет. И будет прав. Он молод. Вся жизнь лежит перед ним.

— Староста снова приходил? — медленно спросил он, все еще не глядя на нее.

— Откуда ты знаешь?

— Ты другая после его приходов. Грустная, смотришь так, будто я вот-вот плохое что сделаю. Или уйду. А я не уйду, Альмира, — вдруг обернулся он к ней. — И моя женщина принесет дитя! Слышишь?

Он резко притянул ее к себе и прижался губами к виску.

— Если хочешь дитя — будет, — твердо повторил он.

— Ты совсем не слышал? Я не могу!

— Все я слышал, — сердито сказал Альгидрас, решительно встал и исчез в доме.

Альмира осталась сидеть на крыльце, не зная, чего ждать дальше. Разум все понимал, а сердце — глупое, женское, что так к Богам и не ушло, — трепыхалось в груди. Неужто, правда? Неужто, все может быть? Или он просто хотел ее успокоить?

Он вернулся скоро, сжимая в руках выцветшую ткань. Альмира с удивлением узнала в куске ткани платье. Он сел рядом, не глядя на нее, и твердо произнес:

— Что сотворил один отвар, другой всегда исправить может. На то воля Богов.

— Богов? — Альмира расхохоталась и тут же зажала рот рукой, боясь, что смех станет слезами. — Мы прогневали всех Богов самой нашей связью. Не станут они нам помогать!

— Боги мудры, Альмира… — медленно произнес Альгидрас. — Моя мать… та, что родила, тоже прогневала всех Богов, но я появился на свет. Это ее платье. Мне… Алика отдала.

Альмира впервые услышала, что он назвал жену старосты по имени. До этого он не называл ее никак.