Стинг. Сломанная музыка. Автобиография - Стинг

Она сидит в углу комнаты у окна. На ее лице кислородная маска, а рядом с ее креслом стоит жужжащий кислородный аппарат. Ее лицо раздулось от лекарств и стероидов, которыми ее пичкают, чтобы поддержать жизнь, которая еще оставалась в ее теле. Маме пятьдесят три года. Она знает, что умирает, но сохраняет чувство юмора, шутит о том, что ее можно отправить на расчистку после аварии в Чернобыле, потому что у нее иммунитет на радиацию и больше в жизни ей уже ничего не страшно. Мама смеется над собственной шуткой, но разговор и смех истощили ее силы, поэтому она начинает делать частые и неглубокие вдохи кислорода через респиратор.

У наших детей озабоченные лица, но мама берет себя в руки и улыбается под прозрачной маской респиратора, резинка которого впивается ей в волосы на затылке. Ее глаза блестят, и она по-прежнему прекрасна. Примирилась ли она со своей судьбой или это спектакль, разыгранный для того, чтобы не пугать нас тем, что ее ждет? Мама тонет далеко в море, и никто из нас не в силах ее спасти, и она даже пытается нас обнадежить. Ее материнский инстинкт не исчез. Наши дети, троим из которых еще нет пяти лет, снова продолжают весело играть у ног бабушки.

Я тридцать лет не видел Алана. Все это время он существовал как бы не материально, а как тень человека, о котором никогда не говорят вслух. К нему относились как к призраку, преследующему нашу семью. Алан исхудал и выглядит подавленным из-за болезни матери, но он все еще красивый, и я с удивлением замечаю, что внешне он очень похож на моего дедушку по материнской линии. Здесь очень много призраков, много разных теней и их оттенков. В нашем прошлом есть так много невысказанного, что сейчас, когда мы вместе, ни один из нас не находит подходящих слов и не чувствует, что у него есть время для того, чтобы начать разбираться со всеми накопившимися проблемами. Вместо этого мы ограничиваемся ритуалом еды – без слов передаем друг другу тарелки с разными блюдами, устраиваем светскую службу, последний ужин.

После еды Алан помоет посуду, а я буду ее вытирать, складывая аккуратными стопками в сушилку. Мать в окружении детей будет смотреть на меня из своего угла. Мы практически не говорим, посвятив себя общему делу передавания из рук в руки посуды. Возможно, что в этих бытовых жестах заложен определенный подсознательный символизм, запоздалое выражение прощения и примирения. Я думаю, что это совместное занятие, возможно, говорит больше, чем любые слова, которые я сейчас мог бы придумать. Теперь я понимаю свою мать, я понимаю, на какие жертвы она шла, и мне не стоит ее судить, не стоит быть мрачным сторонником и заместителем отца. Это был последний раз, когда мы виделись.

«Я люблю тебя, мама, и я всегда тебя любил». Она улыбается сквозь слезы, как и все мы. Дети целуют бабушку, и мы прощаемся.

Спустя несколько месяцев после смерти матери у моего отца, которому пятьдесят девять лет, тоже начинаются проблемы со здоровьем. У меня нет никаких сомнений, что он любил маму до последних дней ее жизни. Ее смерть стала предзнаменованием его собственной кончины.

На протяжении целого года он болеет, периодически лежит в больнице. Рак начался в простате, потом распространился на почки. Хирургическое вмешательство, облучение, химиотерапия, визиты к докторам-светилам – все оказалось безрезультатным. Отца кладут в хоспис, в котором он и умрет.

Меня проводят в комнату, где стоит одна кровать, над которой висит распятие. Я не видел его несколько месяцев и понимаю, что в кровати лежит человек, которого я совершенно не узнаю. На какое-то мгновение мне кажется, что меня по ошибке привели в другую палату, но лежащий передо мной скелет совершенно точно является моим отцом. Он смотрит на меня глазами умирающего от голода ребенка. Медсестра, которая провела меня в палату, вежливо пододвигает для меня стул.

«К тебе пришел твой всемирно известный сын, Эрни».

«Вот как?»

Я стараюсь взять себя в руки, ведь где-то глубоко в душе мне хочется убежать из комнаты, словно испуганному ребенку.

«Привет, пап».

«Я оставлю вас. У вас наверняка есть о чем поговорить», – произносит медсестра и уходит.

Я понятия не имею, что сказать, поэтому беру его ладонь и массирую треугольник между большим и указательным пальцами. Я не держал отца за руку с тех пор, как был ребенком. У него большие квадратные ладони с глубокими морщинами и крупные суставы на мускулистых пальцах. Руки моего отца – это не тонкие выразительные руки художника, но в них есть элегантность, и в момент, когда он так близок к смерти, в них присутствует честная и прозрачная красота. Это руки рабочего человека.

«Откуда ты приехал, сын?»

«Вчера вечером прилетел из Америки, папа».

Он усмехается.

«Издалека же пришлось добираться, чтобы увидеть отца в таком виде».

«Месяц назад тебе было лучше».

Он качает головой.

«С тех пор, как умерла твоя мать, у меня все было плохо».

Я молчу, потому что знаю, как сложно ему далось это маленькое признание. Я беру ладонь другой его руки и начинаю массировать, но он хмурится от боли. Я даже и не представляю, каково ему сейчас. Может быть, ему нужен еще один укол морфия. Он выглядит так, будто ему сто лет.

Я поднимаю взгляд от его глаз к распятию, а потом опускаю на его сжатые в моих руках ладони. Тут я чувствую, как будто меня ударило электрическим током, потому что, за исключением цвета, наши руки совершенно одинаковые. Широкие ладони, глубокие морщины в форме шрамов-полумесяцев, широкие костяшки пальцев, морщинистые, как колени слона, и мускулы, идущие от запястья до крепких и все еще сильных пальцев. Почему я раньше не обращал на это внимания, несмотря на то что все это так очевидно?

«Пап, у нас с тобой одинаковые руки», – говорю я, чувствуя себя ребенком, пытающимся привлечь его внимание.

Он смотрит на четыре ладони из кости и плоти.

«Да, сын, но ты свои использовал лучше, чем я».

В комнате стоит полная тишина. Я чувствую, словно в моем горле бьется стремящаяся на волю маленькая птица, и мне от этого становится тяжело дышать. Я тщетно пытаюсь вспомнить, говорил ли он мне когда-нибудь подобный комплимент, но до этого отец ни разу не признавал, кем я был, или не оценивал то, что я делал и чего достиг, а также какой ценой мне