Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

Меня воодушевляла мысль, что мне суждено будет продолжать великое дело Греца в области истории восточного еврейства (о самостоятельной обработке всеобщей еврейской истории я тогда еще не думал). И я ревностно продолжал свои подготовительные работы. По просьбе Равницкого я написал для издаваемого им литературного сборника «Пардес» статью такого же содержания, как мой трактат «Об изучении истории», но приспособил изложение к уровню понимания читающей по-древнееврейски публики, в особенности раввинов и иешиботской молодежи, на которых я более всего рассчитывал в деле собирания Пинкосим и других материалов в еврейских общинах. Я выразил там сожаление, что раввины прежних веков, оставившие нам ряд ритуальных кодексов, не позаботились об изготовлении кодекса нашей истории, и призывал их потомков исправить этот недостаток путем собирания исторических материалов по изложенной мною программе. Под заглавием «Будемте искать и исследовать!» («Нахпеса ве-нахкора») статья была напечатана в сборнике «Пардес» и одновременно в виде отдельной брошюры для рассылки по общинам. Во время писания получилась весть о смерти моего деда Бенциона в Мстиславле. Местный корреспондент, его ученик, прислал мне некролог с описанием торжественных похорон 85-летнего старца. А я с глубоким волнением хоронил его в моей душе: вспомнил детство и раннюю юность, недавнюю трагическую коллизию между Акивою и Ахером в тишине провинциального города, наше последнее примирительное прощание... И я посвятил свою брошюру на заглавном листе «памяти того, кто во все дни своей жизни не отлучился из шатра Торы». Я чувствовал, чем я обязан этому герою духа, передавшему мне в наследство привязанность к «шатру Торы», хотя и совершенно иной, широкой и свободной Торы. Я чувствовал потребность посвятить памяти деда маленькое произведение, написанное на том «священном языке», которому он меня впервые обучил.

Прошло 15 лет с тех пор, как я расстался с предметом моей первой детской любви, с древнееврейским языком, на котором я только переписывался с родными и с корреспондентами из «старого мира», но ничего не писал для печати, — и вот теперь я вернулся к нему, хоть и не навсегда, в момент, когда для него настал новый расцвет под пером таких писателей, как Абрамович (второго периода), Ахад-Гаам и Бялик. Знаменательно, что все эти три творца нового ренессанса фигурировали в том самом первом томе «Пардеса», где появилась и моя статья, и что Бялик там напечатал свое первое стихотворение «Эл гациппор». Я до сих пор благодарен Равницкому за то, что он меня вновь сосватал с моей первой возлюбленной, национальной речью, и помог мне с ней сговориться после долгой разлуки (мой еврейский стиль был еще довольно слаб в то время, и Равницкому пришлось его исправлять). Я, конечно, не совсем вернулся к национальному языку; для этого я слишком сросся с русско-еврейскою литературою, но от времени до времени стал печатать небольшие работы на помолодевшем древнем языке, а через 38 лет искупил свою вину перед ним тем, что написал на нем переработанную «Историю хасидизма» так свободно, как если бы всю жизнь писал на этом языке.

В марте 1892 г, я приступил к переводу популярного Греца. Сразу дала себя почувствовать сухость немецкого текста, механически сокращенного (вероятно, не самим автором). Так как изложение начиналось с завоевания Ханаана, то я решил предпослать ему главу о «доисторическом» периоде, составленную по полной истории Греца. Я взял на себя перевод всех глав первого отдела, до вавилонского плена, а перевод следующего отдела первого тома поручил Бен-Ами, как было уговорено в редакционной комиссии. Прежде чем я успел составить первый отдел, работавший параллельно Бен-Ами уже представил комиссии часть своего перевода. Тут оправдались мои наихудшие опасения. Я давно опасался, что Бен-Ами окажется плохим переводчиком с немецкого на русский язык. Его знание русского языка было достаточно для описания еврейского быта, где элемент «жаргонизации» был дозволителен как способ передачи местного колорита, но для перевода научного труда, в особенности с трудного немецкого текста, у него не было достаточного запаса слов и оборотов. Желая быть последовательным в своей русофобии, Бен-Ами воевал где мог с русским языком, на котором поневоле писал: читал как можно меньше по-русски, с своими детьми говорил больше по-французски, вместо того чтобы приучить их к своему родному языку, подольскому «идиш», как подобало бы крайнему народнику. В результате он оказался пишущим и говорящим на презираемом им русском языке, что, конечно, отразилось на его стиле. Когда первая переведенная им глава читалась в нашей комиссии, было больно смотреть на присутствовавшего тут же переводчика: почти каждую фразу его нам приходилось при сличении с оригиналом исправлять и со стороны верности передачи, и особенно со стороны русского стиля. Коллективное редактирование отнимало много времени у комиссии, заседавшей раз или два в неделю в квартире Моргулиса: ведь нас было там с полдюжины членов (кроме Моргулиса и двух переводчиков участвовали еще Гранов, Гиммельфарб и совершенно обрусевшей адвокат Блюменфельд{275}) и каждый вносил свои поправки. Самолюбие Бен-Ами немало страдало от таких сеансов анатомирования его рукописи, и тем не менее он не отказывался от участия в переводе: он не мог решиться на это при своем тяжелом материальном положении. Мне было вдвойне больно: и за униженного товарища, и за предпринятое по моей инициативе издание, куда и после наложенных комиссией редакционных заплат могло попасть много плохих страниц. Комиссии наконец надоело возиться с исправлением плохого перевода, и Бен-Ами был устранен от работы. Я из корректности отказался принять перевод его части книги, и работа была распределена между другими членами комиссии, причем я взял на себя чтение контрольных корректур. Но и это не избавило меня от больших неприятностей.

Корректуры получались из Петербурга, где наша книга набиралась в типографии Ландау (мы печатали ее в столице, чтобы освободить рукопись от предварительной цензуры). Читая корректурные листы, я убедился, что переведенные под наблюдением Моргулиса главы крайне неудовлетворительны: небрежный стиль и местами неточная передача содержания вследствие недостаточного знакомства переводчиков с предметом. Я испещрил поправками все поля корректурных гранок и вернул Моргулису с указанием на необходимость более тщательного перевода. Моргулис очень обиделся (в числе переводчиков оказалась и его дочь, а одну главу он сам перевел) и прислал мне резкий ответ с упреками в придирчивости и пристрастии. Тогда я написал ему, что вследствие разногласия в оценке качества переводов я готов выйти из состава редакции с тем, чтобы нести ответственность только за переведенные мною и особо помеченные главы. Моргулис смутился, посылал ко мне для переговоров Абрамовича и Бен-Ами, и в результате установился «худой мир»: мы