Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

горячего сочувствия и советовал во время полугодового перерыва издать большой сборник статей для удовлетворения подписчиков журнала. На следующий день мы собрались в квартире Абрамовича{264}. Пришли туда и Моргулис, и сын Абрамовича, многообещавший и потом не оправдавший надежд поэт, который тогда переводил аллегорию «Кляча» своего отца на русский язык и печатал ее в «Восходе». Этот перевод был указан среди перечисленных в декрете министра «вредных» статей журнала. Мы обсуждали новое событие, скорбели, гадали. В записи того дня нахожу отметку: «Я был как-то странно спокоен, хотя меня ударило больнее, чем всех других коллег». Это наружное спокойствие стоило мне многих душевных сил.

Я напряг последние силы, чтобы дописать этюд «Об изучении истории», где чуткий читатель мог в заключительной главе уловить скорбное настроение автора среди его бодрых призывов к коллективной работе. В записи 2 апреля читаю: «Кончил свою большую работу. В последних главах слова лились неудержимо, горячие, убедительные. Порою казалось мне, будто я пишу свое духовное завещание». Я был болен и от умственного напряжения, и от схваченной еще зимою простуды в холодной, сырой квартире. Через пару дней я занес в дневник грустные стихи: «Я видел Смерть. Она стояла у тихого порога моего». Пробовал найти забвение в механической работе. По целым дням переписывал полученный из Польши большой манускрипт, полный вариант сборника антихасидских документов, и упивался этим как опиумом или как учением о нирване в прочитанном тогда трактате Ольденбурга о буддизме.

Скоро и опиум перестал действовать. Ужасы изгнания евреев из Москвы и слухи о предстоящих репрессиях в Петербурге создали атмосферу паники. В самой Одессе ждали пасхального погрома, и Абрамович с горькой усмешкой говорил: моя жена уже приделала колесики к своему сундуку с вещами, чтобы быстрее выкатить его в случае погрома. Я в эти тревожные дни часто встречался с друзьями и доказывал им необходимость послать кого-нибудь за границу с целью поднять шум по поводу зверств русского правительства. Тогда еще верили в «европейскую совесть». Скоро мы узнали, что в Берлине и других местах уже действуют комитеты помощи бегущим из России еврейским массам.

Так печально началась для меня первая одесская весна с ее ярким сиянием и опьяняющим запахом акаций на улицах. В конце мая я оставил жаркий город и поселился с семейством в недалекой немецкой колонии Люстдорф, на берегу Черного моря. Тут я, уроженец лесной полосы, впервые почувствовал красоту второго лика природы, морского. Эту дачную местность расхвалил мне, конечно в суперлативах, мой городской сосед Бен-Ами, который скоро стал и моим дачным соседом. По дороге в Люстдорф я остановился на одной из станций трамвая, проходившего вдоль морского берега мимо летних дач на Фонтанах, чтобы посетить поселившегося там Шалом-Алейхема с семейством. После киевского краха его семья переехала в Одессу, а глава ее скрывался от кредиторов в Румынии и Галиции; теперь он вернулся к семье и жил тихо в дачном убежище близ Одессы, известном только его близким друзьям. Семья, у которой я минувшим летом гостил в роскошной вилле Боярки, ютилась теперь в сырой и полутемной дачке какого-то грека, На всем лежал отпечаток разоренного хозяйства. Теперь мы стали соседями, одинаково необеспеченными писателями. Живя на расстоянии часа езды друг от друга, мы сносились большею частью письменно, пользуясь своеобразной почтой. Дело в том, что до моей деревни почта не доходила и за корреспонденцией приходилось ходить или ездить на почтовую станцию, находившуюся на Большом Фонтане, где жил Шалом-Алейхем. И вот мы условились, что он получает с почты мою корреспонденцию и пересылает мне ее ежедневно через кучера «линейки», омнибуса, возившего пассажиров между Люстдорфом и Фонтаном. Отсылая мне почту, мой друг прилагал к ней шутливые записочки, и я отвечал ему в том же тоне. Мы условились переписываться на смешном жаргонизированном гебреиш, языке хасидских «темных людей» из сатиры «Мегале тэмирин», и пачка его шутливых записочек сохранилась в моем архиве. То был смех сквозь слезы: ведь оба мы были выбиты из колеи, каждый по-своему.

Люстдорф действительно оказался райским углом. Передо мною расстилалось открытое море, в синей дали которого мне мерещился Константинополь, древний страж на грани Европы и Азии. Ранним утром бродил я по широкому песчаному берегу, зачарованный картиной волнистой морской поверхности, которую восходящее солнце покрывало тысячами бриллиантовых блесток. Днем купался в этих волнах древнего Понта Эвксинского, на берегах которого некогда бродили античные греки и римляне и слышались грустные песни, «тристиа», изгнанника Овидия. Теперь место греческих колонистов заняли немецкие, давшие деревне немецкое имя и приютившие нас, потомков третьего античного народа. Приют был очень скромный, деревенский. Глинобитные домики с соломенными крышами, прямо примыкавшие к огородам и далеко тянущимся полям, вся эта сельская простота обстановки действовала успокоительно на наши городские нервы. Я жил с семейством в одном из этих домов, окрашенных в синий цвет; три комнаты были уставлены нашей мебелью и библиотекою, которые хозяин-колонист перевез на своей телеге из города. Я мог бы тут хорошо работать над окончанием «Истории хасидского раскола», если бы не личные и общественные тревоги этого ужасного лета. Чтение газет ежедневно било по нервам. Бегство евреев из России после московского легального погрома все усиливалось. Слухи о готовности барона Гирша{265} вывезти из России в Аргентину в течение 25 лет около трех миллионов евреев порождали мессианское настроение. Русские фараоны охотно вели переговоры с новым Моисеем о возможно быстром вывозе сынов Израиля. Посол Гирша, англичанин Уайт{266}, носился по черте оседлости, чтобы осмотреть назначенный для экспорта живой товар. Обо всем этом мы узнавали из русских и заграничных газет, ибо главный источник нашей информации, «Восход», был закрыт. Неопределенность общего положения усиливала мои терзания. А тут еще крайняя неопределенность личного положения. Ландау изредка посылал небольшие авансы, предупреждая, что обеспечить меня до возобновления «Восхода» не может. Фруг писал мне из Петербурга, что и ему наш «милый редактор» отказал в поддержке.

Скоро сам поэт появился в наших местах. После многолетней терпимости к Фругу со стороны петербургской полиции, градоначальник Грессер лишил его своей милости, так как рассердился на его патрона, адвоката М. Варшавского, который осмелился обжаловать в Сенат одну из драконовских мер градоначальника против евреев. Поэт был лишен прав фиктивного служителя у адвоката и выслан из столицы. Я увидел его под ясным небом Люстдорфа в его обычном веселом настроении: певец народной скорби был грустен в стихах, но бодр и весел в обществе, где слыл интересным, остроумным собеседником. Увидев у меня на