Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

не считают себя членами живой еврейской нации, не нуждающейся в таком оправдании. По существу мысли о рабской психологии ассимиляторов я мог бы еще тогда согласиться с Ахад-Гаамом, а через несколько лет я сам ее обосновал фактами из истории эмансипации, по с чем я не мог согласиться — это с мнением, что весь западный идеализм или «мессианизм» вытекает из рабской психологии. В ту пору я не ответил Ахад-Гааму, но позже я выдвинул против отрицательного вывода «рабство в свободе» положительный: свобода в рабстве, в форме национальной автономии, которая сохранила еврейство в эпохи гражданского бесправия и может его сохранить при современных условиях эмансипации. Я не мог идти так далеко, чтобы подобно Ахад-Гааму свести к душевному рабству идеализм лучшей части западного еврейства, видевшей в чистом этическом иудаизме прообраз будущей религии человечества. Ведь то же самое делал Толстой по отношению к очищенному от догматики христианству. Если я в названной статье переоценил идеализм западного еврейства, то мое мнение об узком практицизме палестинофилов разделял ведь сам Ахад-Гаам, который перед тем выступил с идеалистической программой своего ордена «Бне-Моше» и строгим предостережением «Не тем путем!». Вообще при всем различии наших воззрений тогда и позже мы оба чувствовали наше духовное родство, что привело к многолетней личной дружбе.

В ту пору, когда между нами шел первый идейный спор, я еще не был знаком лично с Ашером Гинцбергом, скрывавшимся под псевдонимом Ахад-Гаам. Посетил я его впервые лишь через год после приезда в Одессу, осенью 1891 г. Он тогда жил, помнится, в семье своего отца и участвовал в его коммерческих делах. Беседа велась в кругу его друзей из «Бне-Моше». Сразу он произвел на меня впечатление сильного, ясного ума. Мы между прочим говорили о недавно появившейся в «Восходе» главе моего «Хасидизма», трактующей об учении «Хабада». Гинцберг оказался прекрасно осведомленным по части теории и практики хасидизма, так как вырос в семье ярых украинских хасидов и был женат на внучке цадика из рода Шнеерсонов. Кроме обширных еврейских знаний, он обладал и солидным общим образованием, знал иностранные языки и, подобно мне, был сторонником английской эволюционной школы в философии. Говорил он по-русски совершенно свободно и только в некоторых ударениях делал ошибки. Гинцберг был старше меня на четыре года, но в литературе был еще новичком, между тем как за мною был уже десятилетний литературный стаж. Позже я ему признался, что отнюдь не горжусь своим литературным старшинством: если бы я выступил в более зрелом возрасте, я был бы избавлен от ноши нескольких незрелых статей. При всем моем уважении к Гинцбергу я, однако, на первых порах не сблизился с ним: между нами стоял его кружок, члены масонского ордена «Бне-Моше»{257}, впоследствии «духовные сионисты», которые еженедельно по пятницам собирались в его квартире для интимных бесед. Он был для них чем-то вроде хасидского «ребе», к словам которого внимательно прислушивались. Только в позднейшее время, в годы его борьбы с герцлизмом и моих «Писем о еврействе», мы стали близкими друзьями, хотя продолжали спорить в литературе. Об этом еще речь впереди.

Одесского старожила Лилиенблюма я вовсе не посетил, и тут сказалась вся непрочность кумиров юности. Писатель, который своими «Грехами молодости» так волновал душу 17-летнего юноши, потерял для него всякое обаяние после того, как грешник вступил на «путь покаяния» («Дерех тешува» — название его позднейшей книги). Даже моя резигнация не сблизила нас: он уже слишком ушел вправо. После моего резкого отзыва о его статье в упомянутом одесском сборнике он отправил в редакцию «Восхода» гневное возражение, которое редакция переслала мне; я снабдил эту заметку некоторыми редакционными примечаниями и предложил Ландау поместить ее, но он этого не сделал, находя неудобным допустить полемику со стороны критикуемых авторов. При таких отношениях личное знакомство с Лилиенблюмом меня, конечно, не привлекало, а в обществе он почти не бывал, посещая только заседания Палестинского общества «Ховеве Цион»{258}, где он состоял секретарем. Довелось мне встретиться с Лилиенблюмом, после новой литературной стычки в связи с моими первыми «Письмами о еврействе», лишь в 1901 г., когда мы оба выступали в общественном клубе «Беседа» в рядах защитников национального воспитания. Наружность его мало импонировала: человек меламедского типа, со спутанной рыжей бородой, заикавшийся в разговоре и смешно произносивший русские слова, был мало похож на реформатора-бойца и героя платонического романа в «Грехах молодости». Но в частных беседах Лилиенблюм, как уверяют его друзья, был очень интересен.

Из моих первых одесских знакомств отмечу еще два противоположных типа: бесцветного Михаила (Менаше) Моргулиса и слишком густо окрашенного Марка Рабиновича, известного под псевдонимом Бен-Ами. Популярный в Одессе адвокат-цивилист, член или председатель разных обществ и комитетов, непременный оратор на собраниях, Моргулис во всех этих областях не поднимался над средним уровнем. Его, может быть, обезличивало то, что он слишком разбрасывался, хотел везде фигурировать, не имея возможности вникать во все дела. В нем как-то мирно уживались ассимиляционные идеи и национальные чувства, и он не испытывал никаких неудобств от такого совмещения. Так, он был председателем Палестинского общества, работая рядом с Лилиенблюмом и Ахад-Гаамом, и в то же время являлся руководителем ассимилянтов в еврейских культурных учреждениях, которыми особенно была богата Одесса. В общем он был человек корректный, но будучи сам оппортунистом, не переносил людей с определенными убеждениями и последовательными методами. В литературе Моргулис был старше меня на целое поколение: он печатал статьи по еврейскому вопросу еще в 60-х годах, но в мое время выступал редко со статьями, бледными по содержанию и по стилю. Я уже выше упомянул о его полемике против моих статей о религиозных реформах и о моем запоздалом ответе. Так как мой ответ был написан в примирительном духе, наша первая встреча в Одессе была дружеская. Моргулис обещал мне содействие в осуществлении плана Исторического общества. Вскоре нам приходилось часто встречаться в заседаниях комитета Общества просвещения и работать вместе в его исторической комиссии.

Резкую противоположность гладкому, скользкому Моргулису составлял колючий как еж Бен-Ами. Он был старше меня на несколько лет, но в «Восходе» выступил одновременно со мною. Он печатал там идиллические рассказы из старого еврейского быта и обличительные публицистические статьи (последние он вначале подписывал другим псевдонимом: Реш-галута). Выходец из гущи хасидских масс в Подолии, прошедший через русскую гимназию, он особенно болезненно пережил одесский погром 1881 г., когда был студентом университета, Он уехал за границу, жил в Париже и во французской Швейцарии, писал оттуда в «Восход» корреспонденции с острой критикой «Альянс