Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

что через десять лет мы непременно увидимся, куда бы ни забросила нас судьба». Я согласился, и мы тут же закрепили наше слово письменным обязательством. Мы обменялись визитными карточками, на которых каждый из нас написал (по-русски): «Погруженные в грустные думы о превратных судьбах человечества вообще и нашего народа-страдальца в особенности, мы решили и обязались словом, в ознаменование этого момента, непременно свидеться друг с другом через десять лет, в самом начале XX века. Доживем ли мы? Мементо мори! 18 июля 1890 г,» Затем было приписано по-древнееврейски: «Написано и подписано в 14-й день горького и жестокого месяца Ав, в год горя и бедствий 5650». Наши подписи скрепила своею сидевшая тут же жена Шалом-Алейхема, Ольга Рабинович. В тот грустный вечер я не мог предвидеть, что через несколько месяцев встречусь с разорившейся семьей Шалом-Алейхема в Одессе, что «в самом начале XX века» мы вместо встречи обменяемся письмами с двух концов Днепра, а последнее наше свидание произойдет на площади Исаакиевского собора в Петербурге, за месяц до мировой войны и за два года до смерти моего киевского друга в Нью-Йорке...

Во время моего пребывания в Киеве в русской и иностранной прессе не прекращался шум по поводу издевательств над евреями в России. К Мстиславскому скандалу прибавились еще аналогичные скандалы высшей администрации в Одессе, в Вильне и других местах. Мандельштам мне сообщал о статьях в «Таймс» и других протестах против «русского варварства». На обратном пути из Киева домой, в 20-х числах июля, я заметил возбужденное состояние еврейского общества. В Гомеле, где я гостил в доме моего старого петербургского приятеля Маркуса Кагана (Мордохай бен Гилель), мне подали только что полученный нумер петербургских «Новостей» с громовой статьей либерального публициста Григория Градовского по поводу Мстиславского и других скандалов. Я возвращался в Мстиславль с твердым намерением довести до конца дело борьбы с грубым произволом властей. Помню, в вагоне железной дороги, между Гомелем и Смоленском, мною овладел какой-то скорбный экстаз. Читаю в тогдашней записи: «В сумерках... я приник к окну вагона, сердце защемило, слезы лились неудержимо, и под стук колес напевал я свои любимые строфы из Некрасова{250}:

Мать-отчизна, дойду до могилы,

                                             не дождавшись поры золотой,

Той поры, когда высохнут слезы и закроются раны твои...

Но желал бы я знать, умирая,

                                             что стоишь ты на верном пути...

Но это скорбное настроение уступило жажде борьбы: я кончил свою запись указанием на общие протесты прессы и добавил: «Великие принципы еще не умерли. Надо жить и бороться».

Когда я вернулся в конце июля в Мстиславль, город встретил меня как победителя. Местные власти присмирели после того, как предводитель дворянства и товарищ прокурора получили от высшего начальства выговоры за чрезмерное усердие. Но ретивый товарищ прокурора Сушков, вызванный министерством юстиции для объяснения в Петербург, не угомонился: для своей самозащиты он напечатал опровержение в «Хронике Восхода», где совершенно отрицал факт угрозы в беседе с депутацией Мстиславской общины; в этом духе он инспирировал и редакцию «Нового времени», которая метала громы и молнии на анонимного еврейского корреспондента, разоблачившего тайну административного произвола. Мой соучастник в борьбе, д-р Грузенберг, писал мне отчаянные письма с просьбою прислать для напечатания в «Хронике» особые заявления представителей общины, подтверждающие слышанные ими оскорбительные слова. Это было не так легко исполнить. Из девяти членов еврейской депутации только четверо решились подписать такое заявление, другие отказывались, боясь неприятностей со стороны местных властей. Особенно упорствовал казенный раввин, официально связанный с полицейскими органами; его подозревали даже в заговоре с властями, и не без основания: сам Сушков ссылался в своем опровержении на трусливого раввина, рассчитывая, что тот не посмеет противоречить начальству. Тут мне пришлось пустить в ход самое высокое давление. Ежедневно я приглашал к себе представителей общины вместе с раввином и убеждал их, как важно в интересах всей общины довести до конца нашу борьбу за право, для того чтобы не могли повториться недавние издевательства властей. После долгих усилий цель была достигнута: составленный мною текст заявления подписали еще двое функционеров общины и (с оговоркой) казенный раввин. Документы были отосланы мною Грузенбергу, который опубликовал их в «Восходе» с красноречивыми комментариями.

Сражение было выиграно. В Мстиславле общественная атмосфера очистилась: евреи увидели, что можно бороться и с грозным начальством. У одного из представителей общины вырвалось восклицание: «ки ло алман Исраэль», не осиротел еще Израиль, ибо есть у него сыны, готовые заступиться за его честь. К этим защитникам народной чести был причислен и я, Ахер в общине верующих. Один из самых ярых фанатиков в общине, считавший меня первым кандидатом в ад, сказал по поводу моего подвига: «Иеш конэ оламо бешаа ахат» (талмудический афоризм, применяемый к тяжкому грешнику или иноверцу: «Иной приобретает царство небесное в одно мгновение», одним добрым делом). Перед окончательной разлукой с своим Ахером общество как будто примирилось с ним, простило ему его многолетний отход от синагоги.

В последних числах августа я собрался в путь, в Петербург. Перед отъездом пошел к деду Бенциону попрощаться. 85-летний старец, в последнее время почти ослепший, сидел за столом. Белая голова, подпертая сбоку ладонью, как будто была погружена в видения прожитого столетия. Лицо старца осветилось радостью, когда он услышал мой голос. Тихо текла речь деда: «Я слышал, Шимон, что ты совершил доброе дело, ты защищал честь Израиля. Про тебя говорят: иной приобретает царство небесное в одно мгновение, но я думаю, что ты никогда в душе не был чужд нашему народу. Дай Бог тебе и дальше работать на его благо!..» Мы простились в глубоком волнении — навсегда. Через полгода, в Одессе, я узнал о кончине славного старца, моего духовного отца в детстве и антипода в юности. Были ли мы антиподами? Не были ли мы оба люди духовного обета, с той разницей, что дед был монолитом, продуктом огромных вековых наслоений, а внук стоял между формациями старого и нового мира в эпоху исторических переворотов? И не оправдалось ли в иной форме пророческое слово деда о возвращении внука к старому миру? Ахер, Экстернус, вне стоящий найдет еще путь к примирению старого тезиса и нового антитезиса в новейшем синтезе.

В глубокой тоске простился я с Мстиславлсм после шестилетнего пребывания и оставил семью на короткое время, пока выяснится вопрос: на север или на юг? Я прибыл в Петербург 30 августа и немедленно попал в полосу тревог. Ландау, горя