Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

от своего юного радикализма. В своей антикритике я оспаривал элемент «самоотречения», усмотренный Моргулисом в моих статьях о религиозных реформах, и выдвинул позитивные мотивы реформистов: «воскрешение духа истинного иудаизма», «усиление в религии нравственных и сердечных начал за счет обрядовых и казуистических», «очищение и возвышение религиозного чувства». Я протестовал против обвинения, что реформисты отрекаются от национальной веры, которая в действительности дорога им: «именно поэтому они (реформисты) отбрасывают все, что в течение веков мрака и гонений прилипло к ней (религии) худшего, чуждого, наносного, ради всего, что есть в ней лучшего, вечного, светлого». По поводу верного замечания Моргулиса, что я проповедовал не слияние с русским народом, а слияние с человечеством, я доказывал, что такое слияние «вовсе не предполагает обезличения или самоотречения». Вообще, это была самозащита человека, отходящего от прежних позиций. Трогательный призыв в конце моей статьи к «прекращению гибельной розни» в нашей интеллигенции и к «дружной работе в пользу нашего несчастного народа» свидетельствовал о полной резигнации прежнего «непримиримого». В дневнике от 1 января 1890 г., когда статья была дописана, значится: «Возражал М. на его давнишнюю критику моей „Самоэмансипации“... Некоторые места писал с жаром, под напором накипавших слез. Много еще осталось в душе, надо со временем высказать...» Это еще долго зрело в душе и было высказано гораздо позже, в моих «Письмах о старом и новом еврействе», против которых придется выступить тому же Моргулису, но с другой стороны.

Глава 25

Между севером и югом (1890)

Расширение литературных планов и тяга из тихой провинции в большой центр. — Пожарная паника в провинции. — План переезда в Петербург или в Одессу. — Административный террор: губернаторский циркуляр и его истолкование в Мстиславле. Оглашение инцидента в «Восходе» и шум в прессе. — Поездка в Киев. Доктор Мандельштам излечивает мою глазную болезнь. Две недели в Боярке на даче Шалом-Алейхема. Его литературные планы и тревоги накануне биржевого банкротства. Наш романтический уговор. — На обратном пути в Мстиславль: шум вокруг Мстиславского дела. — Как я внушал гражданское мужество Мстиславским обывателям. Моральная победа над Гаманами. — Благодарность общины. Прощенный Ахер. Мое прощание с дедом. — Поездка в Петербург. Ходатайство о праве жительства и окончательный отказ. Переезд с семейством в Одессу.

Весною 1890 г. я довел работу по истории хасидизма почти до конца XVIII в., и написанные новые главы еще долго печатались в книгах «Восхода». Я почувствовал крайнюю усталость от этой напряженной работы, которая прерывалась только для того, чтобы писать очередные статьи по литературной критике. Предо мною теперь стоял более широкий план: подготовительные работы по истории польско-русских евреев и учреждение для этой цели Исторического общества. Для осуществления этого плана мне нужно было переселиться в большой город. Были намечены два центра: Петербург и Одесса. Так как петербургский градоначальник уже давно признал, что «вреден север для меня», то имелась главным образом в виду столица юга, где в то время замечалось некоторое оживление в еврейских общественных кругах. Ландау передавал мне от имени Г. Э. Вайнштейна{248}, председателя Одесского комитета Общества просвещения, что там создан фонд для работ по истории русских евреев при моем главном участии, и я связывал с этим осуществление моего плана Исторического общества. Тем не менее я решил сделать последнюю попытку устроиться в Петербурге, который все же представлял огромные преимущества для научной и общественной работы, и только в случае неудачи переселиться в Одессу.

Случай позаботился о том, чтобы облегчить мне разлуку с тихой провинцией. В мою провинциальную тишину ворвался тревожный шум. В апреле в Мстиславле внезапно началась полоса пожаров. То там, то здесь без видимой причины загорался дом или склад товаров. Обыкновенно ночью раздавался тревожный набат церковных колоколов, тот протяжный ночной звон, который знаком каждому, жившему в провинциальном «деревянном» городе. Люди просыпаются, бросаются к окнам, видят через щели ставней красное зарево на горизонте, слышат гул толпы, бегущей! по темной улице с криками: где горит? чей дом? Пока оденешься и выйдешь на улицу, кажется, что горит дом рядом и что сейчас огонь охватит и твой собственный дом. Выходишь и видишь картину провинциального пожара: мчатся водовозы с бочками на своих телегах; мужчины бегут с ведрами воды на подмогу жалкой пожарной команде, которая тушит пожар из примитивного насоса; женщины мечутся с детьми и с узлами вещей в руках, а зловещее зарево становится все шире на горизонте, клубы дыма все гуще; слышатся крики: вся улица горит, синагога в огне, спасайте священные «сифре-тора»!.. Повторность пожаров в течение нескольких недель наводила на мысль, что тут действует шайка поджигателей, рассчитывающая на грабеж имущества во время суматохи. Многие укладывали свои вещи; чтобы вынести их в случае беды; иные спали ночью одетыми. Пережить пару таких недель в глухом городе достаточно, чтобы расстроить самые крепкие нервы. Я чувствовал себя плохо. Моя библиотека была упакована в ящиках. Я искал летнего приюта в окрестных селениях, но при всей моей любви к природе не мог примириться с примитивной обстановкой сельских изб и даже панских усадеб... Так был нанесен удар моей провинциальной идиллии. С этой стороны план отъезда уже не встречал препятствий.

Я вел письменные переговоры с Ландау о легализации жительства в Петербурге. Ландау посоветовал мне запастись свидетельством типографа о том, что я наборщик, и услужливый Я. Динесон поспешил выслать мне такое свидетельство из Варшавы. (Сам Ландау жил в столице на правах наборщика, метранпажа в своей же типографии.) Но мне было противно идти на такую фикцию, и я убеждал Ландау ходатайствовать через барона Гинцбурга о разрешении мне жить в качестве писателя. Он отвечал мне, что, по мнению барона, рискованно возбудить такое ходатайство в тот момент разгула правительственной юдофобии, когда тысячами высылались из столиц и других запретных мест «бесправные евреи». Оставалось ждать до конца лета и тогда решить вопрос: на север или на юг.

Личные заботы осложнились общественными. Лето 1890 г. было особенно зловещим в российской реакции. Были упразднены последние реформы Александра II в области местного самоуправления, в городах и деревнях была усилена полицейская власть (институт земских начальников из дворян), страна управлялась чрезвычайными законами («положение об усиленной охране»), которые давали губернаторам неограниченную власть над их «подданными». Этою властью губернаторы воспользовались прежде всего для издевательства над евреями. Как будто по указанию свыше, они стали издавать странные циркуляры о том, что евреи в черте оседлости держат себя дерзко и вызывающе по отношению к христианам, не кланяются русским чиновникам на улице и т. п.