Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

году. Тогда я и думать не мог, что мне придется это сделать только через 37 лет, в конце моего жизненного плана работ, уже вне пределов России.

Мешало больше всего срочное писание статей по литературной критике, которая, по существу, сводилась у меня к идеологическому анализу. Должен сказать, что даже во время сплошных научных занятий меня не переставали волновать современные проблемы. Я чувствовал потребность откликаться на те или другие вопросы дня, но в интересах научной работы я некоторое время подавлял в себе эту потребность. Теперь же, когда я поневоле должен был делить свое время между историей и текущей литературой, я дал волю волновавшим меня думам. «Литературную летопись» 1893 г. я открыл серией статей под заглавием «Литература смутных настроений» («Восход», кн. 2—5). Я хотел проследить настроения национальной интеллигенции по статьям ее руководителей в тогдашних периодических изданиях и вынес впечатление, что настроения эти еще довольно смутны, но кое-где уже замечаются признаки идейного самоопределения. Такие признаки находил я в статьях Ахад-Гаама в одесском сборнике «Пардес». Мне пришлось отметить первые попытки Ахад-Гаама философски обосновать свою идеологию, которую я тогда называл «неопалестинизмом», а позже «духовным сионизмом». Я анализировал его знаменитую статью о Пинскере, где он впервые формулировал свою идею: Палестина не может быть надежным убежищем для евреев, но может стать таковым для еврейства, для национальной культуры. Я приветствовал его призыв к духовному совершенствованию нации через совершенствование отдельных личностей — принцип ордена «Бне-Моше», но требовал более определенных указаний путей в этом направлении. В одном из своих философских «Отрывков» («Перурим», крошки) в том же сборнике Ахад-Гаам вел скрытую полемику со мною по поводу моего историзма в трактате «Об изучении истории». Против моей мысли, что самопознание в прошлом есть более высокая интеллектуальная ступень, чем сознательное отношение к будущему, и относится к нему как законосообразность к целесообразности (см. выше, гл. 27), он выставил другую мысль: усиление любви к прошлому есть признак старчества для индивида и коллектива, между тем как культ будущего характеризует молодость души. Я на это возражал, что старчество народа нельзя сравнивать с старчеством индивида, ибо последнее предполагает дряхлость и близкую смерть, между тем как народ-старик, устоявший в бурях истории, может иметь больше жизненных сил, чем иной молодой народ, еще не испытанный в борьбе. В сущности, наш спор был только словесный: мой оппонент выдвигал принцип, что культ прошедшего без идеала будущего обречен на нирвану, а я говорил, что идеал будущего неустойчив без эволюционной связи его с прошедшим, что в конце своей статьи признавал и Ахад-Гаам. В своей заметке Ахад-Гаам не называл ни моего имени, ни моего трактата, но было ясно, что она явилась откликом на этот трактат. Нам обоим так уже суждено было встречаться в литературе в скрытом или явном споре о руководящих идеях момента. Так было в упомянутом выше споре о рабстве в свободе и свободе в рабстве, так и теперь в коллизии истории и практицизма, и так будет дальше в открытом споре между духовным сионизмом и автономизмом.

В своем обзоре «литературы смутных настроений» я слишком сурово отнесся к М. Бердичевскому, который тогда начал европеизироваться и стоял на пути от хасидизма к Ницше. В своих статьях в «Оцар гасафрут» он отвергал все современные движения в еврействе, но в изложении собственных взглядов дал «полнейший сумбур понятий». Позже Бердичевский дал нам ряд более талантливых произведений и имел своих «хасидим» в тех кругах молодежи, которые стояли между талмудическою иешивою и европейским университетом, но и тогда ясность мышления не была его добродетелью. Я ценил в нем только страстного искателя правды, освободившегося от цепей догматики. Решительную войну я объявил реакционному идеологу В. Явицу, который тогда выступал в своих палестинских сборниках с кличем: «Назад, домой!», с лозунгом отречения от европеизма и возвращения к самобытной раввинской ортодоксии.

В своей оценке тогдашних идейных направлений я исходил из идеи «духовной нации», служившей мне критерием в еврейской историософии. Во время последней редакции моей статьи «Что такое еврейская история» (сентябрь 1893) я записал: «Сознаю, что мой синтез слишком сжат и краток. Мечтаю еще развить его в применении не только к прошедшему, но и к настоящему в ряде „Писем о еврействе“. Сюжет этот давно не дает мне покою, но надо погодить». Эту мечту мне удалось осуществить лишь через четыре года, в течение которых я сам находился на пути к синтезу старого и нового еврейства.

В эту пору формирования синтеза случай напомнил мне о самом раннем моменте моего антитезиса. В Одессе праздновался литературный юбилей М. Л. Лилиенблюма. Я был приглашен на юбилейное собрание, но не пошел туда, так как предвидел, что чествование будет носить партийный характер; я только передал через моего соседа Бен-Ами письмо, где приветствовал юбиляра как моего духовного руководителя в ранней юности. Предо мною теперь лежит черновик этого письма (26 сентября 1893), где, между прочим, нахожу следующие фразы: «Мне было 17 лет. Я находился в периоде самого сильного идейного брожения и стоял на пути от Талмуда к Огюсту Конту. В Вильне попались мне два томика Вашей „Исповеди“ („Грехи молодости“), и я с жаром набросился на чтение их. Я читал и перечитывал эти незабвенные страницы, где так ярко и правдиво изображался душевный процесс, вполне сходный с тем, который я сам и многие подобные мне юноши переживали в то время... Я могу сравнивать Вашу книгу только с классической автобиографией Соломона Маймона». Не знаю, было ли приятно это напоминание юбиляру о его «Грехах молодости» в то время, когда он уже написал свой «Путь покаяния» («Дерех тешува»), но меня в тот момент взволновало воспоминание о сладких муках, предшествовавших моему идейному бунту.

В то время в Одессе были только две легальные общественные организации: политическая в виде Палестинского общества, действовавшего под филантропическою маскою «вспомоществования евреям-земледельцам в Палестине», и культурная организация — Общество просвещения евреев. К первой я не принадлежал, a во второй участвовал, посещая как член-сотрудник заседания комитета. В заседаниях обыкновенно обсуждались вопросы о субсидировании еврейских народных училищ и о помощи «внешкольным учащимся», как тогда называли экстернов. Вследствие строгого применения процентной нормы для евреев в средних и высших учебных заведениях, число «внешкольников» росло из года в год в угрожающих размерах. Из всех южных губерний и частью из северо-западных устремились в Одессу сотни юношей в поисках общего образования. Были между ними дети хасидов, только что бросившие иешиву и против воли родителей уехавшие в «безбожную» Одессу; многие из них не