У памяти свои законы - Николай Евдокимов

— Эй ты, газетчик, — закричала со второго этажа жена Кошкина, — спать надобно, ночь уже. Слышь, что ли, кому говорю?

Вообще-то Иван Кошкин был задиристый мужик, спорщик, никому не уступал, пока не переговорит, но жены своей боялся и в словесные баталии с нею не вступал.

— Иду, — сказал он, похлопал Матвееву коляску, проговорил: — Не огорчайся, вещь, в общем, полезная. — И ушел.

Утром, приехав на работу, Матвей первым делом увидел Зинаиду. Она болталась по двору, хотя во дворе ей совсем нечего было делать. Он поставил коляску в укромный уголок, чтобы никому не мешала, и направился в мастерскую к своему рабочему месту. Зинаида стояла на его пути, он молча проковылял мимо...

На протяжении рабочего дня она появлялась в сапожной мастерской раз пять — без всякого дела. Болтала с приемщицей Верой Сергеевой, ловя Матвеев взгляд, а поймав, демонстративно уходила.

Вечером, когда он выезжал со двора, она вдруг возникла в воротах, сказала:

— Прокатил бы, Матвей, — и, не дожидаясь ответа, села в коляску.

— Ненормальная? — спросил он.

— Ага, родом такая.

— Вылазь!

— Не вылезу! Вези.

— Точно, ненормальная, — проговорил он и не стал больше разговаривать, поехал домой на большой скорости.

Но как ни быстро он ехал, все же, пока доехал до своей Овражной улицы, Овражная уже знала, что он едет с работы и везет бабу. Возле каждого дома их ждали любопытные и кричали со всех сторон:

— Добрый вечер, Матвеюшка! Здравствуй! Приветик!

— Это на тебя, нахальную, глядеть собрались, — сказал Матвей.

— Пусть глядят, от пригляда не растаю, — ответила она.

Он остановил коляску возле своего двора:

— Ну, приехали, мадама, до свиданьица.

Она засмеялась и долго не могла отсмеяться, очень ей отчего-то стало весело.

— Отродясь мадамой не была, спасибочки, воспроизвел, молодец, — и пошла за ним через двор к его комнате.

Мимо мужиков, играющих под черемухой в домино, мимо Варвары Кошкиной, кормящей собаку Альму обеденными остатками, мимо всяких других соседей, застывших на мгновение от любопытства и удивления. И всем им Зинаида без стеснения сказала «здрасте», и от всех тоже получила «здрасте».

Она вошла вслед за Матвеем в комнату и одобрила, как все тут хорошо приспособлено к Матвеевой инвалидности. И у топчана, на котором он спал, и у стола, за которым ел, и у кухонного табурета с керогазом — или вовсе не было ножек, или ножки были подпилены, чтобы не возвышаться особо над полом. Такая укороченная мебель была непривычна для постороннего взгляда, но для Матвея, конечно, хороша и удобна. Однако ж у топчана, подле окна, стоял нормальных размеров стул, Матвей подтолкнул его к Зинаиде:

— Присаживайся, гостья настырная.

— Спасибо, хозяин ласковый.

И села на этот стул, а Матвей сел на топчан.

— Ну что, — спросил он, — разговоры будем разговаривать или еще чем заниматься?

— Чем?

— Спрашивает! У мужика с бабой одни дела, известно какие.

— Напористый! — она засмеялась. — Это ты и раньше такой напористый был? Или только нынче преобразовался?

— От рождения такой, — в тон ей кокетливым голосом сказал Матвей. — Бывалоча, иду по деревне, а девки штабелями ложатся: направо — налево, налево — направо, или в дом зазывают: «Матвей, дорогой, заходи».

— Это зачем же заходить? — наивным тоном спросила Зинаида и лицо сделала наивное.

— Как это зачем? Кроссворд в журнале «Огонек» решать: птица из четырех букв, две ноги имеет, без крыльев летает.

— Кто ж такая?

— Ба-ба. Аккурат четыре буквы.

Зинаида засмеялась:

— С тобой не соскучишься.

— Не соскучишься, — подтвердил Матвей, — я веселый товарищ.

— Ну что ж, веселый товарищ, — сказала Зинаида и встала со стула, — спасибо за гостеприимство, до свидания.

— Уже? Быстро. А когда же кроссворд решать?

— Не люблю я кроссворды. Ну-ка встань, небось грязное белье в постели-то, постираю. — Она откинула одеяло на топчане и удивилась тому, что белье было еще довольно чистое. — Кто ж это тебе стирает?

— Думаешь, ты одна такая сердобольная?

— Хорошо, видать, устроился. — Она сняла простыню, пододеяльник, пошарила под топчаном, выволокла оттуда грязное белье, стала увязывать все в узел. Матвей не мешал, усмехаясь, смотрел на нее:

— Ты что хозяйничаешь?

— Да так, любопытная, — ответила она. — Ну что ж, покойной ночи, до свидания.

— Так и уйдешь? — удивился Матвей. — Зачем приходила? Иль ты санитарная комиссия от профкома?

— Точно. Комиссия, — она засмеялась и ушла.

Матвей посидел в раздумье, загрустил, опечалился от мыслей о своем одиночестве и, чтобы не поддаваться им, решил заняться хоть чем-нибудь. Ну хотя бы почитать сегодняшнюю газету. Но газета не читалась, он отложил ее, взял тележку, которую специально сколотил, чтобы удобно было возить ведро от водоразборной колонки, и отправился за водой.

Он всему научился и ко всему приспособился, бывший солдат Матвей Иванов. Это уж точно, права Зинаида, хорошо он устроился и на земле, и в своей квартире — все сам делает: и еду готовит, и бельишко стирает, ни на кого не надеется.

Он привез воду, поставил чайник. Чайник сразу же замурлыкал на теплом огне и убаюкал Матвея. Матвей не стал дожидаться, когда он вскипит, затушил керогаз и лег спать.

И, уже засыпая, вспомнил вдруг свой последний бой на войне — и сна как не бывало. Он давно не вспоминал войну, а если и вспоминал когда, то спокойно, без страха. Но сейчас вспомнил именно со страхом, с внутренней дрожью и так явственно, будто не давным-давно это было, а сейчас происходит. Это сейчас он бежит по полю сражения без сапог и шинели, с немецким автоматом в руках, и страшно ему не от свиста вражеских пуль и снарядов, а от знания, что он бежит последний раз в своей жизни, что молодые ноги его делают последние свои легкие, быстрые движения и уже скоро будут лежать в тихой братской могиле в этой самой земле, отдельно от Матвея.

А он, Матвей, станет продолжать свое существование в укороченном, инвалидном состоянии. Он знает, что должно случиться, и все же бежит вперед.

Воспоминание это было так явственно, так назойливо, что Матвей сел на топчане, дрожащей рукой нашарил под подушкой папиросу и закурил. И подумал: а если бы в самом деле он знал тогда, что произойдет с ним в дальнейшей жизни, — куда он бежал бы? Вперед или назад, в безопасную тишину? Неужели он мог бы бежать назад? Неужели такое могло бы случиться и вместо ног он потерял бы в том бою совесть? Жить с руками, с ногами, с невредимым телом, в котором гнездится покалеченная, трусливая душа, — не страшнее ли это нынешнего Матвеева существования?

Засыпать он стал, когда рассеялась ночная темнота, когда воробьи застрекотали под окном, в зеленых листьях дворовых деревьев, а Варвара Кошкина, зевая, оттягивая узкое платье, задравшееся на спине, вывела рыжую Альму на прогулку. Во всем Альма была деликатной собакой — не гавкала по утрам, не тревожила людской покой, но вот дела свои неизменно делала под Матвеевым окном. И сейчас она стала шебаршиться там, а Варвара тихим голосом начала по обыкновению увещевать ее:

— Срамница, в сторонку отошла бы, у людей под носом ей надо, нахалка.

Послушалась Альма хозяйку или нет — Матвей не узнал, он заснул в это мгновение.

Спать сегодня он мог сколько угодно — было воскресенье, но привычка просыпаться в определенное время взяла свое, он скоро проснулся, взглянул в окно и осердился: коляску его облепили дворовые ребята, прыгали на мягких сиденьях, рычаги дергали, она качалась, как лодочка в сильную бурю.

— Что удумали! — крикнул Матвей, распахнув окно. — Не игрушка!

Он разогнал ребят, пожевал утреннюю еду, выкурил первую вкусную папиросу и подумал, чем бы заняться. Ему не нравились выходные дни, он томился без дела. Дома у него тоже было приспособлено рабочее место, ну дома Матвей не любил заниматься тем, чем занимался в мастерской, в комбинате бытового обслуживания. Дома невесело этим заниматься, не та, что ли, атмосфера для работы. Людей не было рядом, а без их разговоров и их шума пустота жила и в воздухе, и в самом Матвее. Печально ему было стучать молотком в одиночестве — тук-тук-тук, — подобно дятлу, без трудовой компании.

Он вышел во двор, снова увидел возле коляски ребят, но на этот раз не стал их гнать. Они разбежались при его появлении, но он засмеялся, позвал их.

— Кататься будем, садись кто куда! — Коляска не резиновая, однако в нее набилось столько ребят, что Матвей только крякнул: — Ну, утрясайтесь! — и повез их со двора.

Коляска осела и шла тяжело, вздрагивая всем телом, стреляя мотором, фыркая, кряхтя. Она выехала на Овражную и совсем встала, тряслась мелкой дрожью, чадила бензиновым смрадом, а вместе с нею тряслись и лежавшие друг на друге ребята.