У памяти свои законы - Николай Евдокимов

— Медленно двигаешься, дружок, на полчаса опоздал.

Налил в стакан воды из графина, выпил залпом, еще налил, снова выпил и, упершись большими руками в стол, опять воззрился на Матвея, который хмуро глядел на него снизу своим единственным глазом.

— Телега-то у тебя скрипит, смазал бы.

— Смажу, — угрюмо сказал Матвей.

— Сам сколотил?

— Нет, из Америки выписал, — сердясь, ответил Матвей. Его раздражала бесцеремонность этого человека: разговаривал, будто был не директором сопливого какого-то комбината бытового обслуживания, а командиром дивизии или министром союзного значения.

— Из Америки — хорошо. Однако небось дороговато?

— Я богатый, штаны продал, мильон получил.

Ответ Матвея рассмешил директора. Что-то вдруг понравилось бывшему майору в безногом инвалиде — то ли независимость в голосе, то ли злость в глазу. Он засмеялся, сказал:

— Ловкач ты, погляжу. И анкета у тебя — мечта. Одни «нет». Ни родственников, ни папы, ни мамы, ни местожительства, ни имущества. Одним словом, отсутствие всякого присутствия. «Не был», «не состоял». Может, ты и не родился?

— Все может, — ответил Матвей.

— Удобно устроился. Ну, хорошо, оформляйся, иди в кадры. Но учти — без этого. — Он щелкнул себя по шее. — Ни грамма. Ты в зеркало когда-нибудь гляделся? Физия-то пропитая, голубчик.

— Я тебе не голубчик, — сказал Матвей. — Когда я на фронте этой самой физией землю пахал, ты где был?

— Далеко! — Директор засмеялся. — Однако не ругайся, береги здоровье. Что делать-то умеешь? Куда тебя определить?

— Все могу: замки чинить, кастрюли лудить.

— Нет, этого нам не надо, — со свойственной ему категоричностью сказал директор, — нам сапожники нужны, обувщики. В обувную мастерскую пойдешь, вот куда. Будешь человеческие ноги украшать. Теперь ты цену им знаешь. Ничего, научишься!

Так Матвей стал работать в сапожной мастерской. Бывший майор был прав: Матвей знал цену человеческим ногам.

Поначалу Матвею выделили для жилья закуток в общежитии железнодорожных рабочих, но там ему было неудобно, и он снял угол у комендантши этого общежития, а через несколько месяцев, как инвалид войны, получил отдельную комнату на Овражной улице. Ему понравилась эта улица своим негородским обликом. Заборы, сады за ними, собаки, гуси, щиплющие траву на дороге, — настоящая деревенская картина, настраивающая на тихий лад.

Дом, в котором Матвею выделили комнату с отдельным ходом, принадлежал когда-то школьной учительнице, погибшей на фронте, и ныне являлся собственностью городского отдела коммунального хозяйства. Перед Матвеевым окном росли два куста малины и старая черемуха — тенистый самостоятельный уголок, где Матвей любил отдыхать.

6

Матвей прижился в Красновидове. А поскольку человек ко всему привыкает и все превозмогает, то со временем и Матвей приспособился к своему инвалидному состоянию. Он будто бы стал забывать, что когда-то бегал на двух ногах, — нынешнее состояние было естественным для него, уже не затрудняло движений, не отнимало мыслей. И в городе к нему привыкли, общались как с обыкновенным человеком, не делали вид, будто не замечают его увечья, а в самом деле не замечали.

Улица Овражная, на которой жил Матвей и которую потом назвали в честь погибшей учительницы улицей Марии Харитоновой, оказалась не такой уж тихой, а очень даже веселой. Чуть ли не каждую субботу тут справляли свадьбы: нахлынули с войны солдаты-победители, вот и окрутили их засидевшиеся девки. Свадьбы были знаменитые, шумные, как и положено, с песнями, плясками.

Впрочем, не только свадьбами славилась эта улица. В самом конце ее, у оврага, помещалась баня, двухэтажный каменный дом старой постройки. Горячая вода тут не всегда была, а по расписанию. Поэтому в дни горячей воды улица шумела, гудела, как в праздник. Народ выстраивался в длинную очередь задолго до открытия, Матвей тоже занимал очередь, хотя по инвалидности мог бы пройти и так, но ему интересно было потолкаться среди людей, почесать язык, послушать разговоры: умственно полезно и душе хорошо.

Баня дрожала и гудела. Из окон вырывался пар и устремлялся к небу, будто именно здесь, в этом доме, изготовляли поточным методом облака и без промедления выбрасывали их в мировое пространство.

Стон стоял в мужской парилке. Тут состязалась в выносливости чемпионы банного дела, яростно стегая себя вениками. Матвей отваживался, взбирался с чьей-нибудь помощью на самую верхнюю полку и кряхтел там в сладком изнеможении.

Провинциальная послевоенная баня! Это целый мир, неповторимый в своей удали и жизнелюбии. Неистово стегают себя солдаты, бывшие фронтовики, иссеченные шрамами и рубцами — следами ранений.

— Это где тебя?

— Под Сталинградом. А это Днепр форсировали.

— А меня в Венгрии шмякнуло, — хвастается кто-то. — На Балатоне. Кто был в Венгрии?

— Ну, я.

— Венгерочки симпатичные.

— Ничего, черненькие, вроде наших украинок, бровастые.

— Всякая нация по-своему красива.

— А по мне, лучше моей Таньки нету.

— Эй, поддай пару, ну!

Весело, хорошо в парилке.

Возвращаясь из бани, Матвей неизменно приносил конфетку соседской девочке Машеньке. Машенька приходила к нему на свидание под черемуху. Сидела на скамеечке, которую Матвей сколотил, болтала ногами и пела популярную песню «Парень я молодой, а хожу-то с бородой».

Маше было три года, она отличалась веселостью и доверчивостью к людям.

Он играл в ее игры, в «папу-дочку», послушно пеленал куклу, укладывал спать на траву. Маша заставляла его петь колыбельную, но колыбельной он не знал, вместо колыбельной затягивал: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля». Однако Маша сердилась, называла его бестолковым и в наказание таскала за нос. Она не понимала его уродства и даже считала, что он нарочно так устроился — кататься на тележке.

Машин отец был летчиком, мать работала продавщицей в магазине. Магазин помещался на углу Овражной, недалеко, так что мать не боялась оставлять Машу одну, прибегала навестить, или Маша сама ходила к ней. А потом играла с Матвеем, заставляя его превращаться то в продавца, то в покупателя.

Маша была первой, кому Матвей самостоятельно сшил обувку. Мужик он был смекалистый, сапожное дело осваивал быстро, уже никакого труда не стоило ему отремонтировать старую обувь. Но вот сшить сапоги или дамские туфли — этого пока не умел. И хотя не умел, все же задумал сделать Маше подарок — изготовить новые ботиночки.

Ботиночки получились отменные, маленькие, аккуратные, веселые, как игрушка. Он поставил их на Машино окошко и притаился за сараем, выжидая, что она будет делать. Маша играла на улице, прибежала на минуточку, но Матвеева подарка не заметила и убежала опять. Скоро мать пришла и тоже не увидела, ходила около и — будто ослепла. Матвей устал прятаться и отправился к себе в комнату отдыхать. Обнаружил ботиночки Машин отец. Догадался, чей это подарок, и пришел благодарить Матвея.

Однако ботиночки не пришлись Маше впору. Опозорился Матвей, первый блин и вправду получился комом: вроде бы по мерке шил, а жали.

Маша прожила на Овражной недолго. Через полгода ее отца перевели в другой город. В сарае среди всякого хлама, оставшегося после них, Матвей нашел и свой неудачный подарок. Он вытер с ботиночек пыль, отнес к себе: пусть лежат как память.

Водку пить Матвей бросил, хотя иногда и выпивал в одиночестве, запершись в комнате. Однако теперь водка не помогала забыться: он обмякал телом, но мыслями трезвел. Мысли будто обострялись, голова становилась ясной, а ведь он и напивался-то для того только, чтобы не тело ублажать, а затуманить голову.

Все у него отныне было: и жилье приличное, и работа удобная, и зарплата неплохая, а душа так и не успокоилась — тоска как жила, так и продолжала жить, словно поселилась там с постоянной пропиской. Что человеку надо? Ведь теперь он не оттого страдает, что вынужден жить калекой, нет, иная в нем тоска — неназванная. Ощущение вины перед Аленой и сыном Егоркой не покидало его. Хотя в чем он виноват? В том, что избавил от своего присутствия? Конечно, ему, наверно, было бы с ними легче и удобнее. А им? Нет, правильно он сделал. Пусть спокойно живут, забывая его, думая, что он вечным сном спит в далекой могиле. Хорошо бы, конечно, хоть одним глазком увидеть их, но как?

Это желание — увидеть Алену и сына — не оставляло его. Он долго думал и решил тайно съездить в родную деревню. Он все рассчитал: рассчитал, что рано на рассвете доберется до Ведьмина холма, откуда видна вся деревня, и хоть издалека поглядит на свой дом.

Так Матвей и сделал.

На родную станцию он прибыл ночью — специально подгадал, чтобы не встретить знакомых. Вышел из вагона и сразу узнал родной воздух родных мест. Люди думают, что воздух во всех городах, деревнях и местечках один, а на самом деле он всюду разный, наподобие того, как разны запахи в различных домах и квартирах. А уж запах родной земли, маленького того клочка, где человек увидел белый свет и красное солнышко, где топал слабыми ножками, постигая первые премудрости жизни, неповторим, незабываем, как материнское дыхание.