Бабуин мадам Блаватской - Питер Вашингтон

Однако некоторые из последователей Успенского были убеждены, что в эти дни Учитель готовился к заключительному страшному испытанию, переключив всю энергию на воспоминания, чтобы встретить смерть с полным сознанием. С этой точки зрения публичное отрицание Системы — это пример самоумерщвления. По их мнению, Успенский отрицал лишь неправильное понимание Системы. Ни Система, ни Успенский, а только искаженное понимание потерпело поражение.

Другие с более земной точки зрения объяснили и поездки Успенского, и его эксцентричное поведение влиянием Родни Коллина[371]. Коллин родился в 1909 г. в Брайтоне, где провел детство за чтением книг и попытками писать. Всю свою жизнь он оставался типичным идеалистом-самоучкой, осведомленным о самых странных фактах и преисполненным благих намерений, но обладавшим весьма слабыми познаниями о повседневной реальности. Женитьба в 1934 г. на богатой женщине старше его на восемь лет не усилила его практическую хватку. Любопытно, он встретил Жанет в Швейцарии, где собирался посмотреть мистерию Страстей Господних в Обераммерграу — драму, которая обрела ясное и страшное значение для Коллина только в конце его жизни.

В молодости он следовал дорогой, обычной для начала 1930-х годов, вступил в "Ток Эйч"[372]. Молодежную Ассоциацию Общежитии (в которой работал секретарем) и PPU. Он писал для "Ток Эйч Джорнал", "Пис Ньюс" и журнала Молодежной Ассоциации с подходящим названием "Рюкзак". Среди членов PPU было много теософов, решивших посвятить себя практическому воплощению принципов пацифизма, и из его последней работы видно, что на Коллина оказала влияние теософская космология, хотя он никогда не вступал в Общество.

Поворотным пунктом стал 1936 год, когда они с женой посетили лекцию Успенского. Почти сразу же они отдали все свое внимание Работе. Они купили дом возле Лайн-Плейс, и вскоре Коллин уже был одним из главных заместителей Успенского, сохранив почтение к Учителю до конца жизни. Принимая во внимание язык, каким Коллин говорил об Успенском — сравнивая его с солнцем, а солнце с Богом, — легко понять почему. У него не было контакта с Гурджиевым, и он не высказывал особого интереса к его работам, считая Успенского не просто учителем, а Учителем (хотя он и признавал значение Гурджиева в свойственном ему экстравагантном стиле).

Жена Коллина, ставшая своего рода адъютантом при г-же Успенской в Лайн-Плейс и Франклин-Фармз, позже признавала, что ее муж стал практически приемным сыном Успенского. Коллин и сам романтически описывает последние дни Учителя, в которых он сам предстает бесспорным духовным наследником. Но все же их отношения с Учителем оставались неспокойными. По мере того как Успенский все больше пил, его все больше раздражало преданное поклонение Коллина. Иногда он кричал и яростно набрасывался на ученика и однажды даже ударил его по лицу. Коллин, который к тому времени уже имел четкое представление о собственной миссии, воспринял физическое воздействие не как выражение гнева, а как своего рода урок дзен-буддизма, на что ответил, по-учительски ударив другого ученика, да так сильно, что у бедняги лопнула барабанная перепонка.

Коллин был пассивным, но сумбурным и в высшей степени взвинченным человеком, с духовными притязаниями и легко подпадающим под чужое влияние. Несмотря на общительность и постоянное окружение поклонниками, в последующей жизни он, по существу, был человеком одиноким. Очаровательный и легко заводящий знакомства, он поступал так только потому, что, как и многие одинокие люди, никогда не отдавался полностью. Его реакция на смерть Успенского может указывать на скрытое безумие, которое позже некоторые наблюдатели замечали в его поведении.

После смерти Успенского, последовавшей 2 октября 1947 г., атмосфера в Лайне была накалена до предела[373]. Как только тело вынесли из дома для похорон, Коллин заперся в пустой спальне, где умер Успенский, и лежал там, отказываясь выходить в течение шести дней, без пищи и воды, отталкивая лестницы, которые другие обитатели подставляли к окнам, пытаясь пробраться к нему. К концу шестого дня он вышел преображенным человеком. Его обычные манеры сменились мягкой кротостью, что, впрочем, могло быть и результатом голодания. Но каковы бы ни были причины, вскоре стало ясно, что если Успенский только пребывал "в поисках чудесного", Коллин нашел его, получив мистическое наследие Успенского.

Подобно многим ученикам и коллегам Успенского, включая Софью Григорьевну, Коллин наотрез отказывался верить в то, что Учитель отказался от Системы. Некоторые видели в его заявлении об отказе своего рода испытание гурджиевскими методами, посредством которого Успенский проверял веру своих учеников. Коллин еще более усилил таинственность, заявив, что последние недели Успенского были частью мистической психодрамы, представляемой для вразумления учеников. Согласно его интерпретации, отказавшись от собственного учения и признав свое унижение и поражение, Успенский повторил страсти Иисуса Христа, на собственном примере показав пример сознательного страдания и объективного сознания. Таким образом, он сознательно лишил себя всякой поддержки, чтобы достичь наивысшего опыта абсолютной жертвы.

Только несколько относительно уравновешенных учеников, казалось, согласились с очевидным объяснением — Успенский был больным, усталым и потерявшим иллюзии человеком, что его характер был испорчен пьянством и что боль, скука, страх смерти и остатки горькой и саморазрушительной честности привели его к признанию бесполезности дела всей его жизни. Эту точку зрения высказал Кеннет Уокер, работавший в Приере с Гурджиевым и позже отошедший от Работы в пользу более близкого ему подхода Успенского. Но даже Уокер размышлял над конечным итогом жизни Успенского и чувствовал себя в какой-то степени виноватым в том, что вместе с другими позволил учителю поддаться унынию. Родни Коллин предпочитал более возвышенную интерпретацию событий, согласно которой Успенский представал в роли Христа. Однако, что касается толкований Коллина, надо принимать во внимание его характер и положение — Коллин и сам двигался к мелодраматическому концу по пути, который превзошел по странности путь Успенского.

Смерть Успенского повергла его учеников в растерянность. Беннетт отдалился от них и сам возглавлял группу; Морис Николь, еще один из главных учеников как Успенского, так и Гурджиева, основал свою общину в Хертфордшире[374]; те же, кто остались в Лайне, теперь либо пошли своей дорогой, либо разделились на две группы — одна под руководством Родни Коллина, другая — доктора Фрэнсиса Роулза (его-то барабанная перепонка и пострадала от урока Коллина). Коллин и Роулз были неустойчивыми личностями, занятыми собственными духовными поисками, они враждовали друг с другом и плохо подходили на роль лидеров. Три других старших ученика, не зная что делать, решили посетить г-жу Успенскую, в ту пору проживавшую в Медхэме. Надо сказать, что Софья Григорьевна никогда не теряла контакта с Гурджиевым. После смерти Успенского она снова стала общаться с ним, отправив в Париж рулон шелка и чек на 3000 долларов в знак доброй воли. Для нее решение проблем старых учеников Успенского было простым. Она вполне определенно дала им понять, что следует закрыть Лайн-Плейс и перейти под покровительство Гурджиева[375].

Во время войны Гурджиев буквально исчез из поля зрения; его видели только Рене Домаль, Жанна Зальцманн и несколько других последователей. Но перед своей смертью в 1949 г. он вновь имел необыкновенную популярность и процветал. Казалось, что он обладает невероятными способностями преодолевать любые трудности; он пережил не только Успенского, но и многих других своих последователей, которые погибли, сошли с ума или оказались на обочине жизни. Он пережил также катастрофическое падение авторитета среди приверженцев альтернативных религий в 1930-х годах. И что примечательно более всего — опроверг существовавшие подозрения в сотрудничестве с немцами во время войны, когда его парижская кухня так отличалась от скудного рациона того времени. Без сомнения, какую-то долю роскоши ему поставлял кружок преданных последователей, а также черный рынок и даже американские войска, наводнившие Париж после освобождения в 1944 г. Но все равно остается вопрос, как он получил доступ к этому рынку и какие у него были связи с охранниками складов оккупированной зоны.

Сам Гурджиев любил шутить, что достаток в его кладовой обеспечивает планета Каратас[376]. Менее фантастично предположение, что он получал кредит от владельцев местных магазинов, в том числе и продовольственных, утверждая, что является владельцем нефтяной шахты в Америке, которая снова начнет приносить доходы, как только закончится война. Эту версию подтвердили некоторые ученики после войны; и когда пришло время платить по счетам, американские приверженцы оказались как нельзя более кстати[377].