Восемь белых ночей - Андре Асиман

ненужными вопросами. Даже любовь, возможно, это всего лишь наш способ сопрягать произвольные единицы жизни в нечто, имеющее хоть намек на смысл и упорядоченность.

Каким ловким, естественным, самоочевидным показалось ее предложение пообедать у меня. Мне бы такое никогда не пришло в голову. И с какой простотой она подошла ко мне там, на вечеринке. Предоставленный сам себе, я бы целый вечер пытался с ней заговорить и бросил бы попытки, услышав, как она сказала кому-то что-то походя, язвительно, жестоко.

Я посмотрел на соль на ковре и вновь пообещал себе оставить ее там навсегда. Будет доказательство, что мы были счастливы вместе, могли проводить рядом целые дни и не уставать друг от друга.

Разумеется, я опасался того, что моя радость, подобно некоторым деревьям, укоренилась на самом краю скалистого утеса. Могут они вытягивать шею и от всей души поворачивать листья к солнцу, но последнее слово за силой тяжести. Только, пожалуйста, пусть не я сброшу дерево с утеса. Во мне столько сарказма и засухи, не говоря уж о страхе, гордыне, недоверии и злонравном стремлении винить во всем себя – хотя бы ради того, чтобы доказать: я способен обходиться без множества вещей, которые жизнь мне предлагает, так что я наверняка первым и спихну этот несчастный росточек в воду. Не смей. Раз иначе никак, пусть лучше она.

Я еще раз подумал о прошлом вечере, о слаженном движении наших чресл. Слишком скоро, внезапно, поспешно. Какой же я идиот!

Вы только сопоставьте: ты – лучшее, что со мной случилось за этот год. Эти слова можно отнести вместо денег брокеру, прикупить опционов на рынке хрени и все равно обогатиться – слова, в которых я открыл скрытое сияние, но порой вытесняю их из мыслей, чтобы воскресить снова, – так иногда ловишь себя на том, что пальцы снова и снова возвращаются к приятной на ощупь круглой бусине на снизке крошечных шестигранных четок. Даже забывая про эти миры, я знал, что они дожидаются рядом – так вот кошка трется о вашу закрытую дверь. Повременю ее впускать, зная, что, как только я снизойду, она немедленно вбежит и прыгнет мне на колени: ты – лучшее, что со мной случилось за этот год.

Мне представлялась Клара, все еще в очках, в мужской пижаме и белых носках, а под пижамой ничего. «Так что, побоку слишком скоро, внезапно, поспешно?» – спросила бы она. «Хрен знает как скоро и внезапно», – сказал бы я, борясь с искушением распустить тесемку на ее штанах – скидывай штаны, а носки оставь, снимай очки, дай посмотреть на тебя нагую в утреннем свете, мой север, мой юг, мой strudel gâteau; Оскар и Бруншвикг сейчас склубятся, сплетутся, точно рептилии, ловкие и верткие. Интересно, кофе остынет? Булочку напополам, благослови бог крошки, липкие плюшки, глазурь на пирожном, не вылезать из постели, тянуться за кофе, пока возбуждение не вернется, – и назовем это «печь strudel gâteau».

Нынче утром в душе не прикасаться к Гвидо.

«Так ты вчера занимался со мной любовью?» – спросит она. «Да ничего подобного», – отвечу я. Ничего подобного.

В девять я выходил в дверь, зазвонил телефон. Я надеялся, что отвечу вчерашним усталым, укромным, раскованным голосом – или попытаюсь его воспроизвести, если естественным образом не получится. Но звонили из доставки. Пыл, с которым я кинулся к телефону, сказал, как сильно мне хочется, чтобы звонила Клара, сегодня как вчера, как накануне, как в любой из дней этой недели. Я гадал, будет ли ее голос таким же тягучим и хриплым, как накануне, равнодушным ко всему, что не имеет отношения к нам, – или к ней вернутся бодрость и задиристость, легкость и стремительность, язвительность и напор – неукротимое желание жалить?

Доставка долго не появлялась. «Поехал к вам», – сообщил швейцар, когда я позвонил вниз. Я ждал. Уже за девять. Подождал еще. Потом позвонил вниз и велел швейцару выяснить, почему так долго. Повесил трубку. Телефон зазвонил снова. «Да!» – рявкнул я. «Ты что, не знал, что я буду звонить?» Голос мой, понятное дело, прозвучал злобно – не того она ожидала. Ее же, как мне показалось, был очень серьезен. «Забавно, я как раз собирался принести тебе кофе с булочками». Но не зря мне что-то послышалось в ее голосе. Не могу сказать точно, что меня насторожило, но я понял: хорошего не жди. «Мило с твоей стороны, но мне нужно тащиться в центр. Я как раз на пороге».

Почему у меня вызвало недоверие это растянутое печальное «тащиться в центр», которое вроде бы говорило, что поездка в центр – неприятная, докучная вещь, которая, безусловно, испортит ей утро?

Зачем она тогда позвонила? Установить связь, не упустить дух вчерашней ночи, заверить нас обоих, что ничего не изменилось? Или потому, что я слишком долго не звонил и ее захлестнуло пандстрахом? А может, это такое упреждающее действие, правда как прикрытие – отсюда упреждающая спешка и уклончивая конкретика этого «тащиться в центр»?

Разъярило меня то, что вечно я позволяю событиям и людям диктовать мне, как пройдет мой день. Робость? Пассивность? Или обычная застенчивость, которая изобретает почетные препятствия, позволяющие ни о чем не просить – ведь страшно, что тебе откажут? Я мог бы предложить поехать с ней, но не предложил. Я мог бы предложить ей встретиться сразу после, но не предложил. Клара, уловив, что я не собираюсь этого делать, возможно, пришла к выводу, что мне не очень-то хочется ее видеть. Впрочем, это не стыковалось: с какой радости предлагать принести ей завтрак, если мне не хочется ее видеть? С другой стороны, почему я с такой легкостью позволил ей не менять ее планы касательно «тащиться в центр»? Чтобы скрыть разочарование?

Я знал, что сейчас весь день – а с ним и Клара – песком утекут сквозь пальцы. Ее бескомпромиссный тон задушил на корню всякое желание противиться или даже предпринимать такую попытку.

– Где ты будешь в обед? – спросил я.

Ждал что-то в духе: «Там, где люди едят».

– Ну, я обедаю с одним человеком.

Это мне совсем не понравилось. Слово «человек» она подставила на место имени. Я знал, что она знала, что я раскушу ее хитрость. Это что, очередной способ сквитаться? А хуже того – причем это меня тянуло, как муху к свече, – то, что даже если она специально уходит от конкретики касательно этого «человека», она делает это, зная, что я пойму: она нарочно.

– Давай позвоню, как только мы закончим? Устраивает?