Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - Людовик-Филипп Сегюр

«Теперь мой черед обвинять вас, — говорил я смеясь; — я знаю из верных источников, что вы довольно равнодушны к союзу между четырьмя державами, которому, казалось, придавали прежде такое значение. Уверяют даже, что вы, забывая происки Англии и Пруссии против России, склоняетесь теперь на их сторону и готовы защищать их перед императрицею; одним словом, что вы готовы подать руку вашим врагам и отступиться от друзей ваших».

«Отчего ж бы нет? — возражал он тем же тоном; — вам, как дипломату, нечего бы тут удивляться. Когда я увидел, что Франция становится архиепископством, что духовная особа удаляет из королевского совета двух маршалов и преспокойно допускает англичан и пруссаков овладеть Голландиею без бою, я, признаюсь, позволил себе одну шутку: я сказал, что охотно посоветовал бы моей государыне войти в союз с Людовиком толстым, Людовиком юным, Людовиком святым, хитрым Людовиком XI, мудрым Людовиком XII, Людовиком великим, даже с Людовиком многолюбимым (bien-aimé), во никак не с Людовиком викарием[128]».

«Правда, — ответил я смеясь, — что французские короли назначали иногда в министры епископов и кардиналов, во я не думаю, чтобы они делали министрами таких генералов, которые не раз собирались идти в монахи».

Эта колкая беседа, о которой я не счел нужным доносить моему двору, кончилась также весело и дружелюбно, как началась. Однако, нельзя было уже сомневаться, что Потемкин не полагаясь более на нас, изменил свою систему. Оставаясь со мною лично в дружественных отношениях, он не оказывал мне более доверия в делах политических и довольно открыто перешел на сторону министров Англии и Пруссии. Однажды, когда у него собралось много гостей, его негодование против французов подстрекнуло его на злую шутку на мой счет; она разыгралась однако не в его пользу. Некогда в Европе при всех дворах и у всех вельмож были шуты, счастью которых завидовали многие честолюбцы. Они пользовались редким преимуществом безнаказанно говорить правду. Может быть, это преимущество было слишком опасно, и потому шуты вышли из моды. В России можно было еще встретить нескольких вельмож, которые держались обычая иметь при себе шутов. У Потемкина был шут именем Мосс; он был оригинален, начитан, и некоторые из его шуток были остры и смелы. Князь играл со мною в шахматы в присутствии нескольких офицеров и многих придворных. Для развлечения ему вздумалось привести меня в замешательство; он позвал своего шута и сказал ему: «Мне бы хотелось знать, что ты думаешь о новостях из Парижа: там собирают генеральные штаты; скажи-ка: что из этого выйдет?» Тогда Мосс, не заставляя ждать себя, начал болтать и ораторствовать, и целую четверть часа неутомимо сыпал свои нескладные сведения, смешивая события, царствования, года, альбигойцев, протестантов, янсенистов. Приводя иногда истинные анекдоты и составив из всего этого забавную и карикатурную картину, в которой представились в смешном виде наш двор, духовенство, парламент, дворянство и вся нация, он в заключение этой сатиры предсказал всеобщий переворот и всемирное безумие, которые охватят Европу, если только не поручат власть таким мудрецам, как он, вместо сумасшедших, которые правят теперь. Во время этой великолепной выходки против Франции, присутствующие двусмысленно посматривали на меня, а Потемкин втихомолку радовался, что ему удалось смутить меня, заставив выслушать глупости о Франции и напустив на меня шута. Я однако не потерялся и решился отомстить. Я знал, до какой степени тогда в Петербурге все вынуждены были молчать и остерегаться насчет политики и правительственных дел, о которых не позволялось толковать. Нисколько не сердясь на Мосса, я сказал ему: «Любезный Мосс, вы человек сведущий, но вы уже лет двадцать не видали Франции, и ваша память, правда, отличная, вас однако обманывает; к истине вы подмешали много неверного. Но, судя по вашему красноречию, я полагаю, что вы заговорили бы еще лучше и занимательнее, если бы избрали предметом Россию, более вам знакомую, и теперешнюю войну с турками». При этих словах Потемкин поморщился и погрозил шуту; но бесстрашный Мосс был в ударе и, подстрекаемый хвалою, заговорил горячо и еще менее щадил Россию, чем Францию. Он вдоволь распространился о рабстве народа, о деспотизме двора, о недостатках армии, скудости казны, упадке кредита. «Что думать о правительстве, — сказал он, — которое видит, что дела так плохи, и тратит столько денег и людей, чтобы овладеть какими-нибудь степями и получить чуму? К чему это хотят издерживаться, проливать кровь и вооружать против себя всю Европу? Вы не отгадаете, а я вам скажу: все это делается для забавы одного высокого князя, который вот здесь; он скучает и хочет добыть георгиевскую ленту сверх прочих тридцати или сорока орденов, которыми он увешан, но которых ему недостаточно». После этой выходки я залился смехом, гости силились, чтобы не рассмеяться, а Потемкин, ужасно рассерженный, уронил стол и бросил шахматы вслед убегавшему Моссу. Тогда я заметил Потемкину, что мы оба окажемся не умнее Мосса, если будем сердиться на его глупость, В вечер кончился очень весело.

Я довольно ясно представил в депешах моих невыгоду моего неопределенного положения, так что правительство наконец высказалось. Монморен, казалось, решился; он писал мне: «Вы мне изложили подробно мысли императрицы насчет предлагаемого союза, так что нам ничего не остается желать, и можно предложить окончательный проект. Эта работа исполнена, и вот уже несколько дней, как в руках короля. Я скоро пришлю к вам курьера с повелениями его величества. Предуведомьте русское правительство, что Голландия хочет вооружить эскадру и присоединить ее к шведскому флоту; мы получили об этом тайное известие». Эта депеша вновь обнадежила меня и Кобенцеля; но это было уже в последний раз. Императрица начинала сердиться на нас; она знала, что мы согласились заплатить шведскому королю субсидии, давно следовавшие к уплате, и удивилась молчанию Испании и нашему относительно Пруссии, которую, по ее мнению, мы должны были остановить и постращать войною, если она не перестанет тревожить Европу своими замыслами на Польшу. Государыня полагала также, что мы могли действовать сильнее на Порту, чтобы склонить ее к миру. Из этого можно заключить, как мало знали в России наши внутренние беспорядки и затруднения нашего правительства.

Швеция в это время сильно тревожила императрицу; надеялись, что на новом сейме проявится тоже неудовольствие, какое было распространено в армии. К тому же Густав, атакованный войсками датского короля, высадившимися на шведскую землю, с трудом мог защититься от этого нового врага. Таким образом все, казалось, соединилось, чтобы заставить короля положить оружие и подписать условия, которые ему предложат соседи и его собственные подданные. Но дело вышло иначе. Шведский король почерпал в своем уме и отваге средства, соответствовавшие страшной опасности, которая ему грозила. Уже принц Карл Гессенский, предводительствовавший датскими войсками, при вступлении в Швецию через Норвегию, захватил лагерь с 800 человек; в пятнадцать дней он завладел всем краем между Амалой и Венерсборгом, и подходил к Готенборгу. У Густава в это время было только 2000 войска, которые были нужны для обороны Стокгольма. Датчане не встречали другого препятствия, кроме слабого отряда милиции, только что собранной. Король удалился в Гагу (Haga); там его убеждали собрать сейм. В Стокгольме составилась сильная партия, чтобы поддержать замыслы возмутившейся финской армии. В эту критическую минуту Густав III вспомнил, что Густав Ваза нашел в ущельях и в рудниках Далекарлии убежище, из которого он потом вышел на освобождение Швеции от ее врагов. Это внушило королю мысль последовать примеру Вазы: неожиданно приезжает он в Мору, самое населенное местечко Делакарлии. Его встречают с радостными кликами; он собирает далекарлийцев в поле, после молебна становится на тот камень, на котором стоял и говорил Густав Ваза, и обращается к народу с благородною, смелою и увлекательною речью. Все слушавшие его проникаются его убеждениями, все клянутся ему в верности, все бросаются к оружию, чтоб идти на врага. Во всем крае, который он быстро объезжает, он находит тоже усердие и туже преданность. Таким образом король, угрожаемый сильными соседями и оставленный бунтующим войском, обратился за помощью к простым и отважным поселянам, и нашел ее здесь!