Светлый град на холме, или Кузнец - Татьяна Иванько

Женись и как можно скорее после моей смерти, суета жизни, радость от рождения наследников, любовь женщины исцелят тебя. Ты будешь вспоминать меня, и чувствовать, как я защищаю тебя и твоих детей. Никто не умрёт из них, как не был ранен никто из наших алаев в Битве четырёх конунгов.

Не позволяй себе горевать, не дай своему сердцу разорваться. Смертью не заканчивается ничего, я не покину тебя. Моя любовь навсегда с тобой. Прощай, мой Сигурд.

С.С.»

Это письмо я отдала Эрику Фроде со словами:

— Отдай это Сигурду, когда я узнаешь, что я умерла там. Не раньше.

Эрик воззрился изумлённо:

— Ты думаешь… Что, всё так серьёзно?

— Я ничего ещё не знаю. Но всё может статься, — уклончиво ответила я, хотя я уже знаю, что, как бы не обернулось дело, я не вернусь оттуда. Я послана туда спасти Свею, своей смертью в том числе.

— Что-то не нравишься ты мне сегодня, — нахмурился Эрик.

— Мне кажется, я давно перестала тебе нравится, Эрик. С тех пор как вышла замуж примерно, и ты понял, что я теперь не просто дочка Лады. Что я не её копия и даже не слишком похожа на неё.

Он смотрит на меня, качая головой:

— Не похожа. Она была смирение и мягкость, а ты…

— Что, жёсткая? — усменулась я.

— Я боюсь тебя порой, столько в тебе силы.

Я не стала долго говорить с Эриком. У меня совсем не было времени, мы выступаем завтра.

Я пришла к Дионисию. Он как всегда с просветлённой улыбкой встретил меня. Он не почувствовал ни отчаяния, владеющего мной, ни смертной тоски, подступившей к сердцу.

Он говорил много, напутствовал и поучал как всегда, но я не слушала его. Я пришла проститься, просто посмотреть на старика, моего учителя, которого знаю и уважаю всю жизнь, кто научил меня так многому. Прежде всего, учиться и учиться всегда, размышлять, сомневаться, слушать и слышать, что говорят и думают другие. Он даже сам не знал, как много дал мне.

Как и Маркус. Всегда оживлённый, при этом увлечённый своей вечной вознёй с законами, сравнением их во всех ему известных сводах, в разных государствах. Тех, что есть сейчас и тех, что уже давно не существуют.

Он угостил меня вином и долго, смеясь, рассказывал, как один из его помощников перепутал близнецов, разбирая дело о наследстве.

— Самое смешное, Сигню Regina (царица), это то, что близнецы эти разного пола! Вообрази, Сигню, мужчина и женщина! Ох, как они ругались! И так чуть не подрались ещё… — хохотал он, вытирая слёзы, выступившие на морщинистых веках.

Я поцеловала весёлого нашего законника, сто лет проживёт с таким нравом человек.

Последних, перед сном я посетила Хубаву и Ганну.

— Что ж удумала, касатка, почему одна едешь, неопытных лекарей взяла, а нас… — Хубава обняла меня.

— Некого там лечить будет, Хубава. Никто чуму не лечит, не знаешь будто.

— Зачем они тебе тогда? — удивилась Ганна.

— Чтобы душа у тех, кто остаётся была спокойна.

Хубава внимательно разглядывала меня:

— Не то что-то с тобой, детка. Будто сделала что… Расскажи. Кому ещё и сказать, как не нам, — Хубава хмурилась, вглядываясь в меня.

Но я только обняла их обеих, пряча выступившие слёзы на их щеках и начавших седеть волосах…

То, что я сделала, останется со мной, никто не узнает никогда.

Этой ночью такой по-летнему короткой мы не размыкали рук, губ и глаз. Я уже не умолял её остаться. Об этом всё было сказано столько раз, что эти слова болели в горле.

Я не просил поскорее вернуться — это не в её власти, и ничего не мог поделать с болью всё теснее сжимающей моё сердце. Я только хотел наглядеться на неё, надышаться ею. Я ничего не мог больше. Я провожаю Сигню на битву с непонятным мне, ужасным врагом. Я — её, не она меня. Эта дикая неправильность, эта несправедливость не могла никак улечься в моей голове, в моей душе.

И, когда утром я смотрел вслед уходящему отряду, поднявшему пыль на дороге, и Боян накинулся вдруг на меня с упрёками, я не знал что ответить ему.

Что я мог сказать ему, преданному другу, скальду, написавшему сотню или две уже песен, сказок и баллад о ней? Что я мог сказать, почему я отпустил её?

— Разве её удержишь, Боян? — только и мог сказать я с болью в дрогнувшем голосе. — Она считает это долгом дроттнинг. Долгом лекаря, — я посмотрел на него и повторил то, что он знал не хуже меня: — Разве её можно удержать? Эту птицу?

Я уставился на Сигурда после этих слов. Значит, не один я так чувствую её, птицей, готовой взмахнуть большими крыльями и исчезнуть в недоступной высоте… Но почему я удивляюсь этому совпадению наших с ним чувств? Я давно знал, что очень многое из того, что касается Сигню, делает нас с ним похожими…

Я несколько дней ходил за Сигню, умоляя взять меня в этот поход. Преследовал её, пока она не разозлилась и прикрикнула, чтобы я не вязался и отстал, не мешал ей подготовить всё. Будто пощёчину влепила.

А вчера пришла ко мне сама. Я был в своей горнице и, тоскуя, любовался берёзой, моей немой подругой под окном, шелестящей своими прекрасными ветвями-косами. Мне не писалось и не сочинялось, тоска бродила во мне, как незрелое хмельное.

Окно было распахнуто по случаю жары, пришедшей на смену дождям. Я смотрел на мою берёзу и думал, что вот завтра уедет Сигню и когда я увижу её… когда я увижу её, услышу голос, её переливчатый смех. Вот ты останешься длиннокосая, а Сигню…

Как я проживу это время? И сколько это будет времени?.. А она не захотела даже, чтобы я хотя бы эти часы перед отъездом был при ней… В битвы позволяла ходить с ними, а в этот странный поход взять отказалась.

И что мне теперь? Сочинять? Петь? Когда в горле ком, от которого я даже дышать не могу? Будто чёрный демон сдавил грудь, сдавил мне сердце. С чем я останусь, чем вдохновляться, жить, дышать буду? Когда я несколько лет уже существую только потому, что она рядом…

Может тайком увязаться за ними?..

Да как увяжешься, с воинами идёт, у них у всех нюх псиный, на первом же повороте отправят обратно… И кордонов уже наставили, ни одна мышь не прошмыгнёт…

И среди