Похищение Луны - Константинэ Гамсахурдиа

Прислонившись спиной к стене, он так гордо смотрел на меня — незнакомца, словно я был его рабом, пришедшим к нему с подношениями. Висевший у него на поясе кинжал доходил ему до колена — сванский кинжал с белой костяной рукояткой, в серебряной оправе, тотчас же привлекший мое внимание.

— Какой чудесной работы твой кинжал, юноша, — обратился я к нему, после того как мы обменялись приветствиями.

— Да, недурен. Впрочем, не серебро красит оружие. Что может быть лучше кинжала!

— Это верно. Но не хватит ли, сван, прославлять кинжал? — сказал я мягко.

— Во-первых, я не сван, я только вырос в Сванетии, — ответил он мне довольно дерзко.

Я был удивлен. Юноша говорил, как истый сван. И я, считавший себя непогрешимым знатоком грузинских наречий, невольно усомнился в своих познаниях.

— Кто же ты, молодец? — спросил я.

— Я мегрел.

— Как твоя фамилия?

— Тарба.

(!!) — А имя?

— Меня вовут Абесалом. Я родной внук Ломкаца Тарба, — ответил он надменно.

Вот так история! Я перевел взгляд на священника. Но тот уже закрыл окно и исчез.

Сверкнула мысль: кинуться обратно и крикнуть своим, чтобы они немедленно садились на коней и убирались подобру-поздорову.

Но на лестнице уже показалась голова Джокиа, а за ним поднялись и Кац Звамбая, Арзакан и Тараш Эмхвари. Узкий балкончик весь заполнился людьми.

Юноша, словно бесноватый, заворочал белками глаз. Окликнув Джокиа, он подозвал его рукой. Джокиа подошел, весь посиневший.

Поздоровались.

— Это Кац Звамбая, — этот старик, да? — спросил парень, напустившись на маклера, точно коршун на добычу.

Джокиа стал клясться костями своей матери, что не знает старика.

Тогда, схватив меня за руку, Абесалом обратился ко мне с тем же вопросом. Я ответил, что повстречал этих людей в пути, а кто они — не знаю.

— Ну, так я сам это выясню! — взревел юный богатырь и, навалившись на меня, схватился за рукоятку кинжала. Он припер меня к стене.

Будучи немного знаком с приемами джиу-джитсу, я крепко сжал его локоть и заставил вложить в ножны наполовину вынутый кинжал.

Между тем Кац Звамбая, по-видимому, не жаждавший нового кровопролития, схватил за руки сына и воспитанника, и все трое сбежали вниз.

Я разжал руку и отступил на шаг. Мне было видно с балкона, как мои попутчики вскочили на коней и понеслись.

И когда мне казалось, что все уже кончилось благополучно, Абесалом вдруг схватил Джокиа за горло, допытываясь, кто были незваные гости.

— Уж не ты ли устроил вчера побег Звамбая и Эмхвари по хаишской дороге? — кричал он в исступлении.

Джокиа весь съежился, стал с кулачок; распростершись на полу, он заклинал памятью матери, молил не губить его семью. Он хрипел и трепыхался, словно коза, которой уже коснулся нож.

Я снова подошел к Тарба.

Подобно тому, как опытный охотник приближается к соколу, зажавшему в своих когтях перепела, и вынимает из тела жертвы сначала один коготь кровожадного хищника, потом другой, третий и гладит его по шее, — так начал я увещевать Абесалома Тарба, убеждать его, что он ошибается, что Джокиа — мой проводник и что мы с ним вдвоем ночевали в соседней деревне, вон за той горой.

— Неужели, Абесалом, ты позволишь себе пролить кровь невинного Джокиа? — говорил я.

Постепенно как будто отошел взбешенный парень.

Вдруг открылось окно, и в нем показалось спокойное лицо священника, обрамленное длинной бородой. Он протянул юноше чонгури.

И Абесалом Тарба тут же, присев на корточки, запел под аккомпанемент чонгури сладчайшую из мегрельских песен.

Она не сохранилась в моей памяти целиком. Помню только, что в ней воспевалась прелесть кровавей мести.

В темной глубине веков была сложена эта песня.

Спустя час я взял к себе в седло Джокиа и у моста через Ингур нагнал своих попутчиков. Мы проехали мост. Показалось село Лапариани.

Ничто из того, что я видел — на Западе ли, на Востоке ли — не похоже на сванскую деревню.

Глядишь на эти горы, усеянные высокими белыми башнями, и кажется, что, оступившись во времени, попал в доисторическую эпоху.

Все это изумительно гармонирует с опаловым фоном увенчанных белыми чалмами вершин.

Видел ли кто-нибудь из вас в лунную ночь вышки бакинских нефтяных промыслов? Вот именно такою была картина, открывшаяся перед нами, когда мы приблизились к башне Кора Махвша по фамилии Лапариани.

КОРА МАХВШ

Первое, что бросилось мне в глаза при входе в сванскую гостиную, — было лицо Кора Махвша. Лицо? Но где оно, это лицо? Седая, совершенно белая борода, начинаясь у глаз, заполняла щеки, закрывала грудь и ниспадала до самой рукоятки кинжала.

Черные, сросшиеся на переносье брови были грозно сдвинуты. Из ушей и ноздрей тоже торчали пучки волос.

Кац Звамбая выступил вперед. Около шестидесяти человек, все члены семьи, разом поднялись навстречу ему.

Среди них — двадцать здоровенных мужчин с кинжалами у пояса, пять старцев, с десяток жен и молодых, около пятнадцати ребятишек. Из стоявших вдоль стен люлек несся плач грудных младенцев.

Кора Махвш слегка приподнялся, но встать не смог. Он громко приветствовал по-свански Кац Звамбая. Однако при этом не улыбнулся. И вообще, глядя на него, трудно было себе представить, чтобы на этом лице библейского патриарха могла когда-нибудь засветиться улыбка.

Кац Звамбая поспешил приблизиться к согбенному старцу и, по мегрельскому обычаю, поцеловал его в правое плечо.

Нас, совершенно разбитых усталостью и промокших до нитки, усадили в сванские кресла.

Мужчины разместились вокруг очага на деревянных обрубках. Из женщин не села ни одна. Стояли даже самые пожилые из них, смиренно сложив на груди руки и разглядывая нежданных гостей. Я и Арзакан сидели несколько поодаль от Махвша.

— Неужели все село живет в одном этом доме? — шепнул мне по-мегрельски Арзакан.

Когда Кац Звамбая и Кора Махвш покончили с приветствиями, поклонами и расспросами о здоровье семьи, а также облегчили душу, изрядно поругав новые времена и порядки, Кора Махвш обратил свои светло-желтые глаза на нас — спутников Кац Звамбая. Предположив, что по годам я старший, он спросил:

— Что нового на свете, батоно?

— На свете мир, батоно Махвш.

Старец оставил мои слова без ответа. Тогда Кац Звамбая крикнул мне, что Махвш плохо слышит, и я повторил свои слова.

— Мир?

И Кора Махвш в знак удивления поднял густые брови.

— Где же он, этот мир, джесмимо?

— Мир нисходит на землю, батоно Махвш.

Некоторое время Кора Махвш сидел, опустив в раздумье голову, будто разглядывал белую рукоятку своего кинжала. Потом, снова подняв свое необычайно широкое лицо, произнес:

— Дорогу довели уже до Хаиши, правда это? Она не принесет нам мира, эта дорога, так ведь?

— Кто это сказал, батоно Махвш?

— Кто должен был сказать? Я говорю. По этой дороге безверье придет к нам, ведь так?

И при этом он взглянул на Кац Звамбая.

— Заведутся новые порядки в нашем краю, взорвут наши башни, перевалят через наши горы, осквернят наши иконы, — перечислял Кора Махвш надвигающиеся беды.

— А мне думается, ничего подобного не произойдет. Ваши башни никто не тронет, ваши иконы тоже. А что касается дороги, то по ней придет к вам просвещение.

Я говорил это и в то же время не верил, что мои слова дойдут до него.

— Джесмимо, — снова начал Махвш, — правда ли, что там, на равнине, люди научились летать? Взлетают, говорят, люди к небу, а потом с неба прыгают на землю?

— Это правда, — подтвердил я.

Тем временем Тараш Эмхвари снял с себя башлык. Увидев его седые волосы, Кора Махвш отвернулся от меня и заговорил с Тарашем.

В одно мгновение я оказался развенчанным в глазах Кора Махвша. Не знаю, отчего это случилось. Оттого ли, что в ту пору у меня была шевелюра каштанового цвета без единого седого волоса и я брил усы и бороду? А может, и потому, что речь моя не пришлась старцу по душе.

Кора Махвш и Тараш углубились в беседу, Арзакан, сидевший рядом со мной, иронически улыбался.

— Вот любезный ему собеседник, — шепчет мне Арзакан. — Идеи Тараша Эмхвари неизбежно ведут к Кора Махвшу.

Тараш Эмхвари кричит в ухо старцу.

— Сколько вам лет, батоно? — спрашивает он.

— Я родился в год морового поветрия. А в год, когда турки предали огню Мегрелию, родился мой старший сын Темур.

И, вынув изо рта чубук, он указал им на худощавого старика, который, обхватив руками колени, примостился на обрубке дерева. Острый, как у лисы, нос Темура придавал ехидное выражение его узкому лицу. У него был зоб с добрую тыкву.

Время от времени он вступал в беседу с Кац Звамбая, и видно было, что они сходились во взглядах.

— Ааду, ааду, — поддакивал Темур гостю, возмущенно что-то рассказывавшему.