Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Триумфальная процессия была так длинна и подвигалась вперед так медленно, что, хотя она и выступила с рассветом, она достигла Капитолия не прежде девятого часа; а когда им­ператор возвратился во дворец, было уже темно. За этой бле­стящей церемонией следовали театральные представления, игры в цирке, травля диких зверей, бои гладиаторов и мор­ские сражения. Армии и народу раздавались щедрые подар­ки, а основание некоторых учреждений, приятных или по­лезных для города, увековечило славу Аврелиана. Значи­тельная часть захваченной на Востоке добычи была посвя­щена богам Рима, и Капитолий и все другие храмы блестели доказательствами его пышного благочестия. Один только храм Солнца получил более пятнадцати тысяч фунтов золо­та. Этот великолепный храм был воздвигнут императором на одном из склонов Квиринальского холма и вскоре после триумфа был посвящен тому божеству, которому Аврелиан поклонялся как виновнику своей жизни и своего счастья. Его мать была одной из низших жриц в храме Солнца, поэтому счастливый крестьянин с детства питал особое чувство бла­гоговения перед божеством - источником света, и каждый его шаг на пути к престолу, каждая его победа укрепляла это су­еверие, присоединяя к нему чувство признательности.

Оружие Аврелиана восторжествовало и над внешними и над внутренними врагами республики. Нас уверяют, что благодаря его спасительной строгости во всей Римской импе­рии были вырваны с корнем преступления и склонность к мятежу, вредные замыслы и пагубные заговоры, а также все бедствия, порождаемые слабыми и деспотичными правитель­ствами. Но если мы сообразим, насколько развитие нравственной порчи быстрее ее исцеления, и если мы при­помним, что годы, проведенные среди общественной неуря­дицы, были гораздо длиннее, чем те месяцы, которыми счи­тается воинственное царствование Аврелиана, то мы должны будем признать, что нескольких коротких промежутков мир­ного времени было недостаточно для выполнения трудной задачи общественного переустройства. Даже попытка императора восстановить неподдельность монеты вызвала грозное возмущение. Досада императора выразилась в одном из его частных писем. "Без сомнения, - говорит он, - богам угодно было, чтобы вся моя жизнь протекла в непрерывных войнах. Мятеж, вспыхнувший внутри города, привел к очень серьез­ной междоусобной войне. На монетном дворе рабочие взбун­товались по наущению Фелициссима, раба, которому я дал место в финансовой администрации. Мятеж подавлен, но во время борьбы убито семь тысяч солдат, принадлежавших к тем войскам, которые обыкновенно стоят в Дакии и в лаге­рях на берегах Дуная". Другие писатели, рассказывая об этом происшествии, прибавляют, что оно случилось вскоре после Аврелианова триумфа, что решительное сражение произошло на Делийском холме, что работавшие на монет­ном дворе мастеровые прибавляли подмесь к монетам и что император восстановил государственный кредит, приказав выдавать хорошую монету взамен дурной, которую велено было приносить обратно в казначейство.

Мы могли бы ограничиться рассказом об этом странном происшествии, если бы его несообразность и неправдоподо­бие не бросались в глаза. Подделка монеты была, конечно, делом, возможным при таком управлении, как управление Галлиена; нет также ничего неправдоподобного в том, что люди, служившие орудием для этого подлога, опасались су­рового Аврелианова правосудия. Но лишь очень немногие были соучастниками этого злоупотребления, и лишь немно­гие могли извлекать из него пользу, поэтому трудно понять, каким образом они могли взбунтовать разоряемый ими на­род против императора, которого они обманывали. Можно бы было ожидать, что эти негодяи сделаются предметом об­щей ненависти вместе с доносчиками и другими орудиями деспотизма и что улучшение монеты будет таким же попу­лярным делом, как уничтожение старых счетов, сожженных по приказанию императора на площади Траяна. В таком веке, когда принципы торговли были еще так мало известны, может быть, и нельзя было достигнуть желаемой цели иначе как путем суровых и неблагоразумных мероприятий, но ско­ропреходящее неудовольствие такого рода едва ли было спо­собно разжечь и поддержать пламя серьезной междоусобной войны. Увеличение и без того уже обременительных налогов на земли или на предметы ежедневного потребления могло бы в конце концов возбудить восстание между теми, кто или не хочет, или не может покинуть свое отечество; но этого не могло случиться по поводу какой бы то ни было операции, восстанавливающей настоящую ценность монеты. Времен­ный вред от такой операции был бы очень скоро заглажен по­стоянной от нее пользой, убыток распределялся бы между ог­ромным числом людей, и если бы немногие богачи потерпели значительное уменьшение своих капиталов, они вместе с ут­ратой своих богатств утратили бы в некоторой мере те вес и влияние, которые доставляло им обладание этими богатствами. Поэтому, хотя Аврелиан и старается скрыть настоящую причину восстания, его монетная реформа могла быть не чем иным, как очень слабым предлогом, за который ухватилась партия людей и сильных и недовольных. Хотя Рим и не поль­зовался политической свободой, крамолы партий сеяли в нем раздоры. Простой народ, к которому постоянно питал особое расположение император, сам вышедший из простонародья, жил в непрерывной вражде с сенатом, со всадниками и с пре­торианской гвардией. Только прочный и тайный союз меж­ду этими сословиями - между авторитетом первого из них, богатством второго и оружием третьего - мог выставить силу, способную выдержать бой с дунайскими легионами, которые состояли из ветеранов и только что завершили, под предво­дительством воинственного монарха, завоевание Запада и Востока.

Какая бы ни была причина или цель этого восстания, при­писываемого с крайним неправдоподобием рабочим монетно­го двора, Аврелиан воспользовался своей победой с безжало­стной суровостью. Он был от природы склонен к строгости. Так как он и на престоле не переставал быть крестьянином и солдатом, то его нервы нелегко поддавались впечатлениям симпатии и он мог без всякого душевного волнения присут­ствовать при пытке и смертной казни. Привыкший с раннего возраста к военному ремеслу, он не дорожил жизнью граж­дан, наказывал расстрелом за малейший проступок и пере­нес суровую лагерную дисциплину в сферу гражданского уп­равления. Его любовь к справедливости нередко превраща­лась в слепую и свирепую страсть, и, когда он усматривал опасность лично для себя или для государства, он не обращал никакого внимания на силу приводимых улик и не соблюдал никакой соразмерности между преступлением и наказанием. Ничем не вызванное с его стороны восстание, которым рим­ляне отблагодарили его за все его заслуги, до крайности раз­дражило его заносчивый нрав. Самые знатные римские семейства навлекли на себя обвинение или подозрение в том, что они участвовали в заговоре, причины которого так труд­но доискаться. Нетерпеливая жажда мщения ускоряла ход этой кровавой расправы, которая оказалась гибельной для одного из племянников самого императора. По выражению одного современного поэта, палачи были измучены, тюрьмы были битком набиты, а несчастный сенат скорбел о смерти или об отсутствии многих из своих самых достойных чле­нов. Это собрание было недовольно столько же гордостью Аврелиана, сколько и его жестокостью. Не имея никакого понятия об обязательной силе гражданских учреждений или, может быть, не желая им подчиняться, Аврелиан не хотел признавать никакой другой основы для своей власти, кроме силы меча, и управлял по праву завоевателя империей, ко­торую он спас и поработил.

Один из самых здравомыслящих римских монархов заме­тил, что дарования его предшественника Аврелиана были бо­лее применимы к командованию армией, нежели к управле­нию империей. Сознавая, какого рода деятельность могла выставить во всем их блеске и его природные способности, и приобретенную им опытность, Аврелиан снова взялся за ору­жие через несколько месяцев после своего триумфа. Он на­ходил нужным занять неугомонные легионы какой-нибудь внешней войной; к тому же персидский монарх, возгордив­шийся унижением Валериана, все еще безнаказанно оскорб­лял величие Рима. Во главе армии, страшной не столько своей многочисленностью, сколько своей дисциплиной и храбростью, император дошел до проливов, отделяющих Ев­ропу от Азии. Там он узнал на опыте, что самая абсолютная власть служит лишь слабой охраной против людей, доведен­ных до отчаяния. Он пригрозил одному из своих секретарей, которого обвиняли в вымогательствах, а всем было известно, что угрозы императора редко остаются без последствий. Ви­новному оставалось только одно средство спасения - впутать в угрожавшую ему опасность высших военачальников армии или по меньшей мере внушить им такие же опасения, какие мучили его самого. Искусно подделав подпись своего повели­теля, он показал им длинный список обреченных на смерть; так как в этом списке находились и их имена, то они, не по­дозревая подлога, решились убить императора для спасения своей собственной жизни. На пути между Византией и Гераклеей на Аврелиана внезапно напали заговорщики, имев­шие право по своему рангу находиться подле его особы, и по­сле непродолжительного сопротивления Аврелиан пал от ру­ки Мукапора, одного из генералов, которого он всегда любил и к которому питал доверие. Он умер, сопровождаемый со­жалениями армии, ненавистью сената и общим сознанием, что он был воинственный и счастливый государь и что он предпринимал полезные реформы с такой строгостью, кото­рая может найти для себя оправдание во всеобщей нравственной испорченности.