Блеф - Эдвард Брайант

– Мы должны связаться с Сарой Моргенштерн. Видения…

– …не значат ничего, – перебил ее Гимли. – Планировать все будем, когда здесь будет Поляков.

– Тогда я пойду в этот парк. Хочу снова посмотреть на Хартманна. Хочу услышать его.

Ее лицо потемнело и сделалось диким, но эта ярость была почти что комична.

– Ты будешь держаться в стороне, блин, – громко сказал Гимли. – Учитывая, что сейчас творится в этом городе, охраны там будет по уши.

Она поглядела на него, и ее взгляд оказался даже решительнее, чем он мог предположить. Гимли моргнул.

– Ты мне не отец и не брат, – сказала она тоном, каким разговаривают с умственно отсталыми детьми. – Ты мне не муж, и ты – не Нур. Ты не можешь приказывать мне так, как приказываешь остальным.

Гимли почувствовал, как его охватывает слепая ярость. Сдержался. Еще немного. Еще пару дней.

Они смотрели друг на друга, ясно ощущая взаимную ненависть.

– Хартманн мог бы стать хорошим президентом… – начал Арахис едва не шепотом, поглядывая то на Гимли, то на Мишу. Они не обращали на него внимания. У Арахиса сочилась кровь из порезов.

– Ненавижу этот город, – сказала Миша. – Жду не дождусь, когда уеду.

Она вздрогнула, перестав глядеть в глаза Гимли.

– Ага, здесь до хрена людей, которые думают так же, – с невинной улыбкой ответил Гимли. Миша прищурилась.

– Еще пара дней. Потерпи, – сказал он.

А после этого, когда все ставки сыграют, я позволю Напильнику и остальным сделать с тобой, что им вздумается.

Миша, также известная под именем Кахины, вспомнила проповеди. Ее брат, Нур аль-Алла, особенно хорошо описывал мучения, испытываемые грешниками после смерти. Его звучный и убедительный голос звучал с минбара, кафедры в мечети, когда вокруг мечети Бадият Аш-Шам воздух дрожал от полуденной жары. Правоверные внимали ему, и, казалось, от его мощного голоса перед ними разверзались адские бездны.

В проповедях Нур аль-Аллы ад был наполнен скачущими по нему мерзкими джокерами, грешниками, проклятыми Аллахом и пораженными вирусом Дикой Карты. Для него они были земным выражением вечных мук, ожидающих всех грешников. Зловонный подземный мир, наполненный изуродованными телами, пародиями на человеческий образ, скабрезными лицами, сочащимися гноем, мерзкой вонью ненависти, отвращения и греха.

Нур не знал, а вот Миша уже поняла. Вот он, ад. Нью-Йорк. Ад в аду, Джокертаун. А сегодня днем адом стал Рузвельт-Парк. Здесь бесновался сам главный шайтан, бесновался перед своими почитателями. Хартманн, чудовище, с пальцев которого свисали ниточки, за которые он дергал, управляя людьми, призрак, терзавший ее в видениях. Тот, который руками Миши погубил божественный голос ее собственного брата.

Она видела газеты, первые полосы, на которых восхваляли Хартманна, превозносили его спокойствие в кризисных ситуациях, его сострадание, его труды, направленные на то, чтобы джокеры перестали страдать. Она знала, что тысячи людей пришли в парк, чтобы увидеть его, знала, что они надеются, что он скажет заветные слова. Знала, что большинство считает Хартманна голосом разума, единственным, что можно противопоставить благочестивым, но исполненным ненависти проповедям Лео Барнетта и других, ему подобных.

Но в видении Аллах показал ей настоящего Хартманна, Аллах вложил в ее руки дар, который может низвергнуть этого человека. На мгновение реальность, собравшиеся в парке люди, заколебалась в преддверии очередного кошмара наяву, и Миша едва не вскрикнула.

– Ты в порядке? Ты вся дрожишь.

Арахис коснулся руки Миши, и она невольно ее отдернула, почувствовав прикосновение негнущихся ороговевших пальцев. Увидела боль в его глазах, едва заметных на покрытой чешуйками коже лица.

– Ты не должен был сюда приходить, – сказала она. – Гимли сказал…

– Все в порядке, Миша, – прошептал он. Джокер едва шевелил губами, а голос его был еле слышным хрипом, как у чревовещателя. – Я тоже ненавижу свою внешность. Многие из нас чувствуют то же самое. Как Стигмат, сама знаешь. Я все понимаю.

Миша попыталась отрешиться от чувства вины, которое вызвал в ней его болезненный голос, наполненный сочувствием. Руки так и хотели опустить покрывало, скрыть лицо от взгляда Арахиса. Но чадра и остальные покрывала были под замком, в сундуке в ее комнате. Волосы были распущены и лежали по плечам.

«Когда будешь в Нью-Йорке, не носи черное, особенно летом, в дневное время. Они подозревают, что ты там будешь. Если понадобится выйти на улицу, постарайся не выделяться из толпы одеждой, если хочешь остаться на свободе. Будь рада и тому, что, по крайней мере, имеешь возможность выйти на улицу днем. Гимли вообще не имеет возможности нос высунуть, пока не стемнеет».

Так сказал ей Поляков перед ее отъездом из Европы. Слабое утешение.

Здесь, в Рузвельт-Парке, несмотря на то, что сказал Гимли вчера вечером, было сложно оказаться на виду. Народу было много, царил беспорядок. Джокертаун выплеснул свою странную и бурную жизнь на газон парка. Снова, как в семьдесят шестом, маски Джокертауна были с радостью отброшены. Они расхаживали, ничуть не стыдясь проклятия Аллаха, поразившего их, выставляя напоказ очевидные свидетельства их прегрешений, беспрепятственно соседствуя с теми, кого они называли натуралами. Бесформенные и уродливые фигуры, плечом к плечу вокруг сцены, которую установили в северной оконечности парка, ближайшей к Джокертауну, радостно приветствующие несущиеся из динамиков речи о единстве и дружбе. Миша слушала, смотрела и вдруг снова задрожала, будто жаркий день был всего лишь химерой, призраком, как и все остальное вокруг.

– Ты действительно ненавидишь джокеров, правда? – прошептал Арахис, когда они подобрались ближе к сцене. Траву под ногами уже вытоптали и смешали с грязью, под ногами валялись газеты и листовки. Еще одно, что вызывало в ней отвращение к этому адскому месту. Здесь всегда много народу и всегда грязно.

– Саван, он рассказал мне о том, что проповедовал твой брат. Слова Нура, похоже, не слишком отличаются от того, что говорит Барнетт.

– Мы… Коран гласит, что Аллах проявляет себя в мире напрямую. Вознаграждает добрых и наказывает нечестивых. Я не считаю, что это ужасно. Ты веришь в Бога?

– Конечно. Но Бог не станет наказывать людей, заражая их каким-нибудь мерзким вирусом.

Кахина кивнула, ее темные глаза приобрели торжественное выражение.

– Тогда либо ты веришь в какого-то невероятно жестокого Бога, который допускает, чтобы великое множество невинных жили в боли и страдании, либо в слабого, который не может предотвратить такое. В любом случае, разве можно поклоняться такому божеству?