Великий Столыпин. «Не великие потрясения, а Великая Россия» - Сергей Степанов

За думскими прениями вокруг столыпинских аграрных преобразований внимательно следил человек, которому предстояло разрушить все, что созидал Столыпин. Лидер большевиков В.И. Ленин допускал возможность успешной реализации столыпинских аграрных реформ. «В истории, – писал он в 1908 г., – бывали примеры успеха подобной политики. Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали, что в России успех такой политики «невозможен». Возможен!»[300] Однако в выступлениях правых крестьян он увидел благоприятный признак для революции, загнанной Столыпиным в подполье, но недобитой окончательно. В статье «Аграрные прения в III Думе» Ленин писал: «И то обстоятельство, что в черносотенной Думе, выбранной на основе избирательного закона, специально подделанного в пользу помещиков по указанию объединенного дворянства, при господстве самой отчаянной реакции и бесшабашного белого террора, – что в такой Думе 42 крестьянина подписали подобный проект, это лучше всяких рассуждений доказывает революционность крестьянской массы в современной России»[301].

Прошло всего несколько лет, и большевики мастерски сыграли на вековой тяге крестьян к земле, на их страсти «всех уравнять, все привести к одному уровню», о которой предостерегал Столыпин.

Переселенческая политика

Составной частью столыпинской аграрной реформы являлось переселение крестьян на новые места в Сибири, на Дальнем Востоке и Северном Кавказе. Переселенческая политика преследовала сразу две цели: во-первых, уменьшить социальное напряжение в Европейской России, во-вторых, освоить незаселенные сибирские просторы, таящие огромные богатства. Дополнительно ставилась задача утвердить русское влияние на Дальнем Востоке, который уже в те времена подвергался хозяйственной экспансии китайцев.

Как отмечалось в предыдущем разделе, Столыпин был последовательным и твердым противником конфискации помещичьих земель в любой форме и под любым предлогом. В этом отношении его политика шла вразрез с давней мечтой крестьянства. Взяв под защиту помещичье землевладение, правительство должно было решить проблему аграрного перенаселения Европейской России, где треть крестьянского населения не могла найти применения своему труду и заработать средства на достойную жизнь. В сущности, Столыпин предлагал два пути решения этой острой проблемы: интенсивный и экстенсивный. Первый и основной путь – это ликвидация средневекового пережитка в виде общины в надежде, что сильная и крепкая часть крестьянства перестроит свое хозяйство на новый лад, поднимет культуру земледелия на новый уровень. Доведение урожайности российских полей до среднеевропейского уровня или хотя бы сокращение разрыва наилучшим образом сняло бы проблему крестьянского малоземелья. Само собой разумеется, интенсивный путь был долгим и сложным. Столыпин хорошо понимал, что немедленной отдачи ждать не приходится, поэтому и просил для России хотя бы двадцать лет покоя.

Второй путь – экстенсивный – был также возможен для России, которая на тот период времени являлась вторым по величине государством мира после Британской колониальной империи. Действительно, малоземелье наблюдалось лишь в европейской части страны, тогда как за Уралом простирались необъятные земли. Со времен Ермака освоение Сибири являлось делом рук «промышленников», то есть частных лиц, которые на свой страх и риск шли дальше и дальше за Каменный пояс навстречу солнцу. Они строили зимовья, налаживали меновую торговлю с местным населением, разведывали местность. За ними приходили небольшие казачьи отряды, иногда по приказу воевод, а чаще по собственному почину, руководствуясь рассказами промышленников о богатых землях. Казаки возводили остроги, в них появлялись назначенные из Москвы воеводы, и новые земли входили в состав Московского государства, а потом и Российской империи. В конце XVIII – начале XIX в. русская колонизация добралась до Аляски и Калифорнии, а правители Гавайских островов слезно молили принять их в российское подданство. В начале XX в. Россия потеряла свои владения в Северной Америке, но Сибирь была ее неотъемлемой частью.

Сибирь славилась суровым климатом, однако многие ее районы были вполне пригодны для земледелия и практически все – для животноводства. Сибирский крестьянин не ведал малоземелья. В Барабинской степи говорили так: «Селись – где хочешь, живи – где знаешь, паши – где лучше, паси – где любче, коси – где густо, лесуй – где пушно». Если в Европейской России средний размер земельного надела на крестьянскую душу составлял 2,6 десятины (а в Западных губерниях – 1,8), то в 1906 г. на одну приписную душу мужского пола в Томской губернии приходилось более 40 десятин пашни, в Енисейской губернии – 32 десятины[302].

Сибирский крестьянин не громил и не жег помещичьи имения, как это было в Саратовской губернии и по всей России, по той простой причине, что в Сибири не прижилось дворянское землевладение, несмотря на все попытки его ввести. В XVII в. земля давалась служилым людям – таким же, какими были предки Столыпина в Муромской уезде. В XVIII в. были указы о передаче сибирских земель чиновникам. Но помещичье хозяйство не могло существовать без крепостных, которых в Сибири не было. В 1860 г., на излете крепостного права, был принят указ о продаже в частные руки пустующих земель и раздачу их в награду. Однако дворянам, лишившимся даровой рабочей силы, было не до сибирских земель. Почти вся земля Сибири, за ничтожным исключением, являлась казенной. Это были земли казачьих войск, кабинетские и государственные. На долю частного землевладения в Сибири в 1899 г. приходилось 524 тысячи десятин, что составляло лишь 0,04% общего земельного фонда[303].

Логичным представлялось направить поток малоземельных крестьян в Сибирь, предоставить им казенные земли и тем самым обезопасить дворянские владения в Европейской России. Как цинично шутили помещики по поводу переселенцев, «Дальше едешь – тише будешь!».

Крестьяне в России имели о Сибири самые противоречивые представления. Сибирь одновременно и пугала и манила. Пугала славой каторжного страны, куда ссылали убийц и разбойников. Манила слухами о вольной земле, где можно было устроиться без оглядки на помещика и начальство. Самые смелые пытались найти свое счастье в Сибири, бросали хозяйство в родных краях и правдами и неправдами добирались с семьями до Амура: «Многие даже не знали, куда направлялись: шли на «Мамур-реку», на «Китайский клин», в «беловодье», но какие местности разумелись под этими названиями, где они расположены и какими путями достигнуть их, переселенцы часто не могли сказать… иные представляли Сибирь страной, изобилующей не только ценным зверем и рыбою, но и садами. Сенокосы казались беспредельными, чернозем – не знающим недорода»[304].