Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

постоять за себя – прямо вменяются человеку в вину»[443].

Стоит здесь отметить, что добродетели Сони – типично бюргерские добродетели, бесспорно свойственные гётевским Маргарите (Гретхен) или Доротее. В этом смысле Соня – классическая идеальная немка. Но разночинские и немецкие добродетели Толстому ненавистны. На его взгляд, у них нет силы жизни, устойчивости и особой барской хватки за жизнь.

Вообще неустойчивость мира не может быть константной для героев Толстого. Пьер может попасть в плен, но плен – это временное состояние. Поэтому резкое заключение С. Боровикова имеет под собой основание: «Реалии: благородства, патриотизма и проч. Болконских, Безуховых, Ростовых основаны на незыблемости порядка вещей, в которых они существуют. Отними у князя Андрея Лысые Горы, Богучарово и проч.? И все напряженные духовные поиски Пьера возможны ли без его гигантского состояния? Когда Николай Ростов, при всем благородстве, оказался без оброка, то сидел дома и курил трубку, и лишь деньги жены вернули его к жизни»[444].

Нельзя забывать, что «Война и мир» должна была стать как бы предварением романа о декабристах. Но размышляя о декабристах, видя в своих героях будущих участников декабристского возмущения, он полемизировал с уже устоявшимися в обществе образами, например, с образами жен декабристов. Поэт разночинцев Некрасов воспел декабристок в поэме «Русские женщины». Он написал о Трубецкой и Волконской, очень родовитых женщинах. Но была среди героинь (одна из самых решительных), поехавших за мужьями в Сибирь, и Полина Анненкова, в девичестве Полина Гёбль, – по происхождению французская мещаночка. Возможно, именно этот тип полемически дан в образе компаньонки княжны Марьи мадемуазель Бурьен, «Бурьенки», как ее зовет старый князь. Ведь эта ничтожная француженка смеет мечтать выйти замуж за «русского князя», как будто князья женятся на таких.

Князь Андрей отдает должное Сперанскому («ежели что-нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то все хорошее сделано им – им одним»; V, 383), но характерно, что ссылка Сперанского приходится на 1812 г., на начало войны с Наполеоном, как и убийство толпой, подстрекаемой графом Растопчиным, разночинца Верещагина[445]. В этом столкновении культур они не нужны. Они – чужие. Как тонко подметил Леонтьев, князь Андрей думает «очень много, но так непривычен к связности и твердости мысли, что при встрече с семинаристом Сперанским поражен ученою, западною связностью его мышления»[446]. Он не может понять его, это человек из другого мира: «Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих – этих белых, пухлых руках – имевшего судьбу России. <…> Одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускавший к себе в душу взгляд Сперанского. <…> Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума» (V, 173, 176–177).

Верящий в законность ума – это, по сути дела, просветитель, учитель, пытающийся утвердить цивилизованные нормы в своем обществе. Заметим, что просветителем считается Гёте, который, кстати, как и Сперанский, был министром при дворе, всячески способствуя просветительски-образовательным тенденциям Веймарского герцогства. Великий немецкий философ Гегель одно время был директором гимназии, а затем профессором в Берлинском университете, тоже отчасти способствуя превращению Пруссии в просвещенную монархию. Но Сперанскому, как и всем учителям, «не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль», а «не вздор ли все то, что я думаю, и все то, во что я верю» (V, 177). Эта уверенность в собственной непогрешимости раздражала князя, как мы видели, и в немецких военачальниках. Но учитель – для барина всего лишь лакей, которого можно уволить: вспомним Карла Иваныча. Именно эту функцию разночинцев-учителей, приглашенных на службу, выполняют в романе немцы. Они все – разночинцы, которые пытаются проникнуть и стать своими в органике русской жизни. Но наступает великое испытание – Отечественная война, и их чуждость становится очевидной.

Поскольку все немцы верят в ум и теорию, поскольку все они учителя, то, стало быть, и лакеи. Даже такой полководец, как Барклайде-Толли. Князь Андрей в рассуждениях о войне – рупор автора, и вот, что он говорит: «Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого-то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец-лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой, родной человек» (VI, 214–215). Поразительного много в этом рассуждении. Во-первых, Барклай не немец, а шотландец, но ошалелое почвенничество всякого чужого (разве что не француза) обзывает немцем. Во-вторых, почему полководец сравнивается с лакеем и почему, как только отец заболел, лакея непременно надо выгонять? Как-то по-троекуровски это звучит. Почему не присоединить свои усилия к усилиям лакея, сделать свои усилия главными, но оставить лакея в помощь? Почему выгнать – т. е. без всякой душевной благодарности за прежние услуги? А как диктовал еще Карл Иванович своему воспитаннику Николеньке: «Von al-len Leiden-schaf-ten die grausamste ist <…> die Un-dankbar-keit»[447] (I, 24). И в-третьих: родину в России принято сравнивать с матерью. Откуда сравнение с отцом – не из немецкого ли Vaterland? И в-четвертых, почему же непременно раз немец, то лакей? Напомним стихотворение Пушкина о Барклае «Полководец» (1835):

О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:Всё в жертву ты принес стране тебе чужой.Непроницаемый для взгляда черни дикой,В молчаньи шел один ты с мыслию великой,И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,Своими криками преследуя тебя,Народ, таинственно спасаемый тобою,Ругался над твоей священной сединою…И долго, укреплен могущим убежденьем,Ты был неколебим пред общим заблужденьем,И на полпути был должен наконецБезмолвно уступить и лавровый венец,И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —И в полковых рядах сокрыться одиноко (курсив мой. – В.К.).

А по князю Андрею, всего-навсего «прогнали немца-лакея». Толстой не мог это стихотворение не знать, как и стихотворение «Наполеон», но он спорит с пушкинской – европейской – идеей истории. Истории для него нет, есть «мнение народное», над которым в «Борисе Годунове» с грустью иронизирует Пушкин, показывая, как оно привело